— А вот Наташа Дубова все-таки с большим сдвигом по фазе, — продолжил свою речь Шульц, — может не дать в самую последнюю минуту. Так, кстати, и случилось с нашим другом Леонидом Мефодьевичем.
— Как? Они? Они??? — я чуть было не потерял дар речи.
— Вот тут, на этом диванчике, на котором ты сидишь, голенькие лежали. Затем на коврик почему-то перебазировались. А потом, когда уже нужно было делать дело, Мефодьич вдруг начал рассказывать о том, какой он гиперсексуальный, сладострастный восточный мужчина. Но делать ничего существенного не стал. Видно, перепил, переборолся, как он говорит, со Змием. А со здоровьем шутки плохи. Натали, обидевшись, оттолкнула бедного Ерошкина, после чего он — в чем мать родила — бегал и вопил на всю Коломенскую: «Она не дает! Она мне, падла, не дает!» Ну, это я тебе уже говорил. Однако у тебя, я уверен, таких проблем с ней не возникнет. А у меня, честно говоря, уже нет сил никаких с ней общаться. Ни в каком плане! Я устал. Но ты учти: у нее сейчас очень несладкий период в жизни.
— Почему?
— Примкнул к нашей веселенькой компании гитарист Миша Ривкин, тридцатилетний мальчик из хорошей еврейской семьи и стал дружить с Дубовой. А потом и он от нее отказался. Она поэтому, а может, еще почему, уже неоднократно спрашивала меня о тебе. Я тебя охарактеризовал как «настоящего, проверенного бойца, своего парня». Так что — не подведи!
— Да, мне это ни к чему! — сказал я. — Я женщин люблю как людей. Мне достаточно на них смотреть и восхищаться ими. Знаешь, один поэт здорово сказал: «Я некрасивых женщин не встречал!» А наша Натали — просто красавица! К тому же у нее, если мне память не изменяет, есть муж!
— Память тебе не изменяет. А вот Дубова мужу изменяет! — ответил лукавый и остроумный Шульц. — Надо, надо тупорылым спортсменам наставлять рога. Пойми, Наташа не может без «этого». И Дима пусть тебя не волнует. Наташа рассказывала мне: «Ты знаешь, Виталий, как только мы приходили с Димкой домой, так сразу же и начинали… И все равно мне не хватало! А теперь, когда он в армии, мне и вовсе трудно. Я — сексуально-зависимая дама».
— И все-равно как-то неудобно. — Отбрыкивался я. — Зачем я буду участником греховных отношений, зачем буду делать другому человеку, в данном случае Диме, плохо? Кстати говоря, что он представляет из себя как человек?
— Дима и впрямь уникальный парень. Все делает сам: стирает, шьет, даже вяжет. И охраняет (охранял) — точно охранник зеков — женушку от мужиков. Не совсем, как видим, удачно. Но он по-своему счастливый. Если бы он знал в с е, то, наверное, почернел бы от горя.
От этого разговора я остолбенел. Я слушал Шульца дальше и не верил своим ушам. Виталий говорил еще о чем-то, а я все переваривал-переваривал, совершенно потрясенный, полученную информацию.
Через неделю Наташа и Настя уехали попроведать бабушку Эмму в Кубиковск, а Шульц опять пригласил меня в гости. Поехали втроем — сам Виталий, я и Ерошкин.
Ленька уже был поддатый.
Дома у Шульца он еще хряпнул рюмашку. Потом еще рюмашку, потом еще одну. Накачавшись, как следует, Ленчик вспомнил, что после дозы алкоголя нужно бы еще для полного счастья и девочек, и он начал донимать Шульца:
— Достань, а, друг, достань, а, Виталий Оттович! Ну, а?
Сердобольный и, как выяснилось, наивный Шульц стал звонить приятелям, чтобы те приезжали в гости и привезли с собой девчонок. По ходу дела Шульц начинал объяснять — как доехать до своих родных Мытищ. Виталий Оттович буквально орал в трубку: «Мытищи, Ярославский вокзал, телки, телки, давай телок!»
У соседей, наверное, складывалось, впечатление, что идет собрание активистов какой-то колхозной фермы.
Кто-то обещал привезти девочек, кто-то сразу отказывался. А время, между тем, текло и текло. Леня, совершенно окосевший, все подходил к Шульцу и требовал «телок», а затем сам стал звонить своим подругам. Он любил женщин немного постарше себя — лет сорока двух-сорока трех. Особенно активно Леня названивал некоей Людмиле по прозвищу «Чебурашка» — обещая всем товарищам подарить ее. И в одиннадцать, и в двенадцать ночи Леня звонил «Чебурашке», но ее взрослый пятнадцатилетний сын отвечал, что мамы нет дома. Ленька бросал трубку, костерил матом и сына, и саму «Чебурашку», и опять донимал Шульца:
— Виталь, ты меня, а?
— Уважаю, да.
— Ну, тогда телок бы, а?
— Не едут, Ленчик, что-то, погоди маленько!
— Мне подождать — я подожду, — ерничал Ерошкин, вспоминая известный монолог Жванецкого.
Затем мужики догадались позвонить другому сотруднику музея — Сашке Никодимову, двадцатитрехлетнему красивому, соблазнительному жеребцу (он работал техником). Дозвонились сразу. И Сашка, как ни странно, сразу приехал. И привез с собой двух девушек. Одну — себе, другую — товарищам. Леня попытался приударить за ней, но он уже не мог связать двух слов — и был отвергнут.
Сашка сказал мне на ушко, что Оля (та — что для всех) хочет быть или со мной, или с Шульцем, но только не с Ленькой.
Не откладывая дела в долгий ящик, Шульц, чтобы потом не забыть, спросил у подружек телефончики. А Оля вдруг выпалила следующее:
— А телефон у меня такой же, как и у Сашки!
…
Оказалось, что Никодимов привез на «растерзание» свою родную сестру. О, непостижимый, альтруистический порыв! Мы с Шульцем удивленно переглянулись.
Я, узнав, что Оля и Сашка — родные брат и сестра, отпрянул от девушки, точно ошпаренный, и начал устраивать себе ночное ложе из стульев в коридоре (у меня уже был подобный опыт…).
Отвергнутый Леня очень грустил и чтобы рассеять грусть-тоску, изловчился и пьяной дрожащей рукой разлил коньяк по рюмкам, не обделив, разумеется, и себя. Затем начал произносить тост в честь Великого Октября! (Через день была какая-то годовщина Революции.)
Нужно признать: Ленька всегда оставался верным марксистом-ленинистом и в идеалах Октября никогда не сомневался! Даже укушавшись, как свинья, Ленька искренне любил Революцию, дедушку Ленина и его близнячку — КПСС.
Ленька сказал:
— Предлагаю поднять тост за… (нервно посмотрел по сторонам). Не мешайте мне! Поднять за… Жарков, что ты смеешься? Я уверен, что ты стоишь на правильном пути. Поэтому дай мне говорить. Шульц, не хихикай!
После долгого, гениального в своей пустопорожности тоста коллеги все же выпили за очень Великий Октябрь и за большие социалистические завоевания. Одну фразу как истинный филолог Леня крутил полчаса, виртуозно окрикивая собутыльников и меняя порядок слов. Наконец, мы с Шульцем уложили Ерошкина спать на кухне. Сашке с подругой выделили отдельную комнатку. Шульц остался с Олей — в другой. Я удалился в коридор. Но, увы, отдохнуть никому не удалось. Ленька, сняв с себя ВСЕ, ходил по коридору, заглядывал в комнаты и требовал — Человека! (Так он зачастую называл женщин.) Сашка и Виталий тихо шипели на Ерошкина, но тот все равно никак не мог угомониться. Кроме того, он каждые полчаса ходил в сортир. Громко попердывая и мочился, не закрывая за собой дверь туалета.
Я терпел долго, но чаша терпения переполнилась, и я буквально прорычал коллеге:
— Если ты не ляжешь, я тебя очень больно стукну.
И Леня понял, что к чему. Дошло. Прикрыв срамное место руками, он удалился на кухню. Минут через пятнадцать, правда, вскочил опять. Хмель не покидал черепную коробку Леонида Мефодьевича. Он опять подошел ко мне и спросил:
— Ты человек?
— Да.
— Тогда подвинься, — совершенно четко отреагировал пьяный Ерошкин и начал пристраиваться на
