мои обжитые стулья. Я несильно стукнул бедного пьянчужку по голове. Леня закричал, как ему больно. И опять усвистал на кухню. Наконец, Ленька окончательно угомонился, перетрухнув, видимо, не на шутку. Заснули и все остальные. И до двенадцати часов дня все население шульцевского дома спало.
В двенадцать мы выпили с Шульцем кофе и стали болтать, пока другие еще видели дневные сны.
— Евгений Викторович, а как ты думаешь, какой строй все-таки более правильный — социализм или капитализм? — неожиданно спросил Шульц, как будто мы были не у него дома, а где-нибудь в США, на международном коллоквиуме.
— А разве есть разница? — удивился я. — По-моему, во всем мире существует только один строй — рабовладельческий. Есть класс рабовладельцев и класс рабов. И узенькая прослоечка — мастеров, которые нужны и тем, и другим.
— Но все-таки на Западе свободы, наверное, больше? — проявил некую антипатриотическую агрессивность Шульц.
— Мы там с тобой не жили, Виталий. — уклончиво ответил я. — Конечно, нашей пропаганде я бы не стал верить на сто процентов, но думаю, там тоже свободы нет. Точнее, она есть, но не для всех.
— А ты скептик, — вздохнул Виталий. — А в дружбу ты веришь?
— Не сердись, мой друг, но никакой дружбы, тем более любви (без детей!) нет и в помине. Дружба — иллюзия, что можно получить нечто дешевле, чем оно стоит на самом деле. Влюбленность — хитрая реакция мозга, реакция самообмана, когда человек алчет вполне конкретных материальных вещей, а думает, что влюблен.
— Эк, ты завернул, — удивился Виталий.
А меня несло, точно Остапа:
— Впрочем, любовь и влюбленность — совершенно разные понятия. Не понимая этого, мы часто бываем наказаны. Высшим разумом, сиречь Абсолютом. В Писании сказано — возлюби ближнего своего как себя самого. Больше себя можно возлюбить только Бога. Что же делаем мы, грешные смертные? Уверяем себя, что кого-то любим больше собственного ego. И — претендуем на душу другого человека, его тело. А это антибожественно. А значит, и наказуемо.
— Наказуемо? Почему?
— Ну потому что нельзя идти против законов природы. Любовь должна быть направлена на клан и на Абсолют. Все остальное, увы, только средство, чтобы Клану (сиречь, самому себе) было хорошо. Вместе с тем, приятные сердцу люди — не выдумки идеалистов. И слово «дружба» вполне имеет право на существование. Но только в американском смысле. Приятен тебе человек — товарищ. Виделись два раза — друг. Так мне про Америку рассказывали…
— Значит, ты идешь против природы, ведь ты же сейчас изменяешь своей жене… Отдыхаешь без нее — в женском обществе.
— Нет, я ей не изменяю. Хотя мог, наверное, изменить. И это плохо. Это мне совсем не нравится. Если можно, я, пожалуй, поеду…
— Да ладно тебе, Женек, не кипятись, — стал меня успокаивать Виталий. — Левак укрепляет брак. Эта Оля тебе понравится, очень сексапильная девушка…
— Это исключено. И брак лучше укреплять как-то по-другому. Знаешь, есть такая известная еврейская максима «Да пусть рухнет сам Иерусалим, лишь бы Хаечка моя была жива!» Это очень честная максима. И, как выясняется, всеобъемлющая. Что есть еще в этом мире, кроме детей, жены, матери, отца, дядюшек, тетушек, других ближайших родственников? Ничего. Все остальное — иллюзии.
— А я все-таки верю в дружбу. Я, например, считаю, что ты мой друг.
— И ты мой друг, конечно. Вообще, любые обобщения, как правило, излишни. Ты мне лучше вот что скажи: ты пишешь роман или нет? Мне Наташа сказала, что пишешь.
— Да так, кропаю понемножку. Это, видимо, форма невроза. Ты знаешь, я недавно читал журнал «Вопросы психологии». Там напечатана любопытная аналитическая статья «Проблемы психо-физических недостатков и творчества». Интереснейшая статейка. Совершенно ясно, что болезнь — двигатель творчества. Вот, видимо, я болею.
— Тут я бы с тобой спорить не стал. Мне кажется, творчество — это вид психотерапии. Мы как бы выговариваемся, облегчаем свою душу.
— Да, писатель — сам себе психотерапевт и священник.
…Новую трудовую неделю обитатели комнаты номер 10 начали с главного дела для всех научных сотрудников музея — с написания план-карт. По вторникам их нужно было сдавать начальнику отдела научной пропаганды Ольге Папиной, которая их, наверное, никогда не читала, просто ставила на них свою подпись — для галочки, для отчета в свою очередь перед еще более высоким начальством, а именно перед заместителем директора по науке Людмилой Петровной (Людочкой) Стаевой и перед Галиной Ивановной.
Сотрудники долго и упорно бились над составлением этого ответственного документа. Я то и дело задавал вопросы своему старшему товарищу Шульцу:
— Ты помнишь, что мы делали на прошлой неделе?
— Ничего мы не делали, будто сам не знаешь, но напиши так: «Изучал материалы о великом пролетарском писателе Беднякове. Совершенствовал экскурсию по музею».
— Сколько же можно ее совершенствовать? И так каждый день говорим одно и то же!
— Все равно пиши! — отвечал невозмутимый Шульц. — Repeticium est mater studiorum! И не пиши просто: мол, провел столько-то экскурсий, прочитал столько-то лекций. Опиши красиво, как рассказывал — глубоко и вдохновенно! — про кормильца, а если лекцию читал, то поведай, как тебя встречали, и учти: побольше лирики, то есть воды. Наши бабенки-руководительницы дюже стихи уважают! И бери пример с более опытных товарищей. Наталья Семеновна, например, сообщает всегда следующее: «Я приехала в ПТУ читать лекцию, мне очень обрадовались, приглашали выступать еще, в конце лекции мне аплодировали». Не забудь раскрасить план-карту цветными карандашами! И главное — сдать ее вовремя!
Шульц знал, что говорил. Его за подобные документы всегда на планерках хвалили.
Часа через два приятели составили прекрасные, красивые план-карты. И заскучали. Делать было нечего. Группы экскурсантов что-то не появлялись — в музей вообще народу ходило мало.
Я купил кефирку, Леня принял свои регулярные сто пятьдесят коньячку, а Наталья Семеновна прочитала все газеты.
Как ни странно, музей умудрялся выполнять план, но жил в основном за счет государственных дотаций, зарабатывая в год пятнадцать тысяч рублей, а проедая в два раза больше.
Надо было что-то делать. Мы — Шульц, Ерошкин, Дубова и я — сидели и думали, что бы такое сотворить. Придумали. Ленька пошел курить. Дубова стала томно и интригующе звонить мужикам, Шульц решил еще немного поработать над очередной планкартой. Я попробовал отпечатать на машинке давным- давно написанную статейку о кормильце, о том, какой он талантливый, правильный писатель и преданный идее социалистического реализма.
В этот момент с третьего этажа, точно с высоких непролазных гор, спустилась многоопытная сотрудница отдела фондов Женя Чернявская, известная под прозвищем «Сионистская пропаганда».
Женя завела свою старую песню:
— Вы знаете, что Ерошкин — со сдвигом? Это же видно невооруженным глазом. А лекции вы его слышали? Это ужасно. Его можно выпускать только на пятиклассников, и то — боязно.
Затем Женя переметнулась на другие темы. Она обожала, например, рассказывать о том, как дирижер Геннадий Рождественский спит и видит, что он разводится с женой, бросает детей и женится на нашей изумительной Евгении Григорьевне (которую обхватить в талии трудно даже за очень большие деньги).
Нужно сказать, что Чернявской от Ерошкина тоже всегда доставалось. В сугубо мужском коллективе он безапелляционно заявлял, «что целяк Чернявской не просверлить, наверное, уже и дрелью».
Женя продолжила свои речи:
— А вы знаете, друзья, все-таки евреи — самая успешная нация. Спорить с этим бессмысленно. Вообще, все таланты — евреи! И Джо Дассен, и Билли Джоел, и я!
