9 дней

— А дальше? — сказал Никон.

— Ему застабилизировали гемодинамику, через двое суток я раскрыл рану и убрал простыню. Через три недели я его выписал, а через два месяца сделал операцию Брикера. Игорь Викторович живет с уроилеостомой и, даст бог, проживет долго.

— Ну что ж, — сказал Никон, — честь тебе и хвала.

— Не мне — ему.

Бравик глазами показал на лэптоп.

* * *

Бравик сидел в кабинете и ел йогурт мельхиоровой ложечкой. В дверь постучали.

— Да! — сказал Бравик. — Войдите!

Приоткрылась дверь, и Гаривас просунул голову в проем.

— Опа! — сказал он, широко улыбаясь.

— О, — удивленно сказал Бравик. — Привет… Ты чего вдруг?

— Привет. — Гаривас вошел. — Ехал мимо. Сначала хотел поехать по Профсоюзной, а потом подумал: может, чайку попьем. Или ты занят?

— Ты извини, ради бога, — сказал Бравик. — У меня есть только десять минут. Садись, кури. Я заварю чай.

Он встал и включил чайник. Гаривас сел в кресло, закурил и сказал:

— Генка говорил, что ты Игоря Викторовича сегодня оперируешь.

— Да, — сказал Бравик. — Там… нехорошие дела. Конечно, лучше бы было, если б я раньше обо всем узнал. Знаешь, да — что за ситуация?

— Да, Генка сказал. — Гаривас затянулся и стряхнул пепел в горшок с кактусом. — Паршивые дела.

— Его уже подали, — сказал Бравик, — сейчас иду мыться.

— Все, все… — Гаривас покивал. — Докурю и ухожу. Извини, я не вовремя. Ты выключи чайник. Я докурю, и все.

— Да ты сиди, — виновато сказал Бравик. — Чаю попей. Я пойду, а ты сиди.

— Нет-нет, я поеду, мне надо в ГАИ.

— Зачем тебе в ГАИ?

— Владик вчера побил машину. Нашу, редакционную машину. Ехал по Щелковскому шоссе, а тут пацан на велосипеде. Владик мотнулся вправо, слетел с шоссе и перевернулся.

— Да ты что?! Как он?

— Все в порядке, даже не ушибся. Он был пристегнут, сработали подушки. А пацан смылся, гаденыш.

— Ты уж не карай Владика за порчу редакционного имущества, — облегченно вздохнув, сказал Бравик.

— Да какое там «карай». Я его уже сто раз обнял и похвалил. Что машина? Машина — железка. Можно починить или купить другую. Слава богу, что пацан цел. Владик молодец, что среагировал. Представь: если б сбил ребенка… В таких ситуациях надо хоть в столб, хоть с моста. Надо принять плохое, чтобы избежать ужасного.

— Владик действительно в порядке?

— Он всегда пристегивается, и подушки сработали. А главное, сработала голова. Хорошо, что у Владика есть этот рефлекс: принять плохое, чтобы избежать ужасного. — Гаривас погасил окурок в чашке Петри и встал. — Ладно, поеду.

Он вдруг положил руки на плечи Бравика и сказал:

— Как говорил штандертенфюрер Штирлиц: запоминается последняя фраза. Иногда надо принять плохое, чтобы избежать ужасного.

— Ты чего, Вовка?

— Ничего. — Гаривас подмигнул. — Позвони мне вечером — как день прошел, ну и вообще… Пока.

— Пока, — растерянно сказал Бравик.

* * *

— Решение о тугом тампонировании раны я бы так или иначе принял. Это решение было одним из решений, которыми я тогда располагал. Но он сказал: принять плохое, чтобы избежать ужасного. Это сидело у меня в подкорке, когда я оперировал. Поэтому я вовремя остановился.

— Толстый, я ничего не понимаю, — сказал Худой. — Объясни русским языком.

Бравик помолчал, глядя перед собой, посопел. Все терпеливо ждали.

— Там была ситуация… — Бравик снял очки, подышал на стекла и протер несвежим коричневым платком. — С этакой психологической подкладкой была ситуация.

Он опять замолчал. Гена положил ногу на ногу. Худой допил чай.

— Я шел на радикальную, красивую реконструктивную операцию, — сказал Бравик. — А впоролся в неостанавливаемое кровотечение. Все об колено, все псу под хвост… Но это, так сказать, вопрос амбиций, это полбеды. Решение о тугом тампонировании я бы принял и без Вовки. Но это техническое решение, а надо было еще принять принципиальное. И вовремя принять, понимаете? Я должен был вовремя прекратить рукотворчество и снять со стола человека — с простыней в тазу и в терминальной фазе геморрагического шока. И сделав это, я все равно не мог рассчитывать на то, что он выживет.

— Да молодец ты, о чем тут говорить. — Никон закурил. — Зажать крестцовое сплетение простыней — это, блин, вообще, военно-полевая хирургия. Молодец.

— Это не я молодец. — Бравик надел очки. — Это он молодец.

Через полчаса, когда стояли на лифтовой площадке, Худой хлопнул себя по лбу и сказал:

— Черт, совсем забыл…

— Что такое? — спросил Никон.

— Надо сохранить это в Генкином компе. — Худой приподнял сумку с лэптопом. — Вы идите, а я скину на Генкин комп.

Отъехала дверь грузового лифта, Худой пожал руки Бравику и Никону. Они зашли в лифт, Никон сказал:

— Давай, до завтра.

— До свидания, — сказал Бравик.

— Пока, мужики, — сказал Худой. — Завтра увидимся. — И добавил голосом Фрунзика Мкртчяна: — Я так думаю.

Он вернулся к квартире и позвонил в дверь.

— Забыл что-то? — открыв, спросил Гена.

— Нет. — Худой шагнул в прихожую. — Я не хотел при мужиках. Есть еще одна фотография.

* * *

Гена глухо сказал:

— Потом, конечно, им покажем… А пока мне надо поработать над мимикой.

— Это все ерунда, бред, этого быть не может, — сказал Худой. — Но я все-таки хотел сначала показать тебе одному.

Гена встал, взял из холодильника бутылку и налил в чайную чашку.

— Будешь? — спросил он.

— Я за рулем. Ты пей, пей… Я понимаю.

Гена сглотнул водку, взял из пепельницы сигарету, глубоко затянулся.

Худой сказал:

— Я вчера открыл этот файл, часов одиннадцать было. Тоже, вот как ты сейчас, пялился на монитор, как солдат на вошь. Потом включил телик, а там «Солярис» по второй программе. Я подумал: Вовины файлы — это как «Солярис». Они выковыривают из нашего подсознания всевозможные ужасы.

— Ну почему же ужасы… — Гена неестественно усмехнулся. — Тут, как видишь, никаких ужасов.

— Ну а что-нибудь в принципе похожее… могло быть? — запинаясь, спросил Худой. — Хоть как-то это