— Вообще-то Дмитриевич.
— Ну что, Андрей Дмитриевич, возьметесь прочитать мои опусы?
— В принципе да, — отвечаю. — А какой объем?
— Шестьдесят семь стихотворений и поэма.
— А как называется предполагаемая книжка?
— «Далекие причалы».
Делаю вид, что не разобрал.
— Как?
— «Далекие причалы», — основательно повторяет автор.
«Очень оригинально, — мелькает у меня мысль. — Почти «Бурный поток». А вслух говорю:
— Морская, значит, тематика?
— Да, я ведь в море ходил в свое время, — гудит бас. — Но там обо всем понемножку. И о любви тоже, — пускает августейший смешок.
— И о любви тоже? Это хорошо. Рукопись у вас?
— Рукопись в издательстве. Они торопят.
— А что за издательство?
— «Риф». Знаете такое?
— Не слыхал.
— Новое издательство, с перспективами. Запишите адрес, а я туда позвоню, вам выдадут.
— Ну что ж. Диктуйте. Только…
— Да?
— Хочу предупредить, что рецензист высокооплачиваемый.
— Это меня не пугает.
— А какой объем предисловия?
— Ерунда. Две-три странички на машинке.
— Это не ерунда, — поправляю я автора-начальника. — Словам должно быть тесно, а мыслям — просторно.
— Само собой! Я понимаю. Десять тысяч вас устроит? — в лоб спрашивает он.
— Пятнадцать звучит лучше, — отвечаю я. — А за двадцать получите конфетку.
И слышу густой смех.
— Ха-ха-ха! Сразу за горло берете.
— По-моему, цена божеская.
— Ладно, посмотрим! Надо еще почитать, что вы накропаете.
— И мне надо почитать, что вы накропали, — в тон отвечаю ему. — Не исключено, что запрошу вдвое.
«Сейчас пошлет на х…», — думаю, но стихотворец опять густо смеется.
— Молодец! Люблю деловых людей. Дня за три управитесь?
— Могу и за два. Но тогда доплата за скорость.
— Ха-ха-ха! Хватка у вас крепкая. Ну, валяйте! Дайте знать, когда будет готово, — завершает он разговор.
Я кладу трубку. Радунская смотрит на меня с каким-то восторженным испугом.
— Ну, ты даешь! Как ты с ним разговаривал!
— Как?
— Нагло.
— Думаешь? А хочешь частушку? Написана на Шикотане. Получше, наверно, чем его стихозы.
— Пошлость какая-нибудь?
— Нет, изыск. Звучит так. «Моя милка-шикотанка — дура, а не лечится. Говорит, что лесбиянка, а сама минетчица». Ну как?
Вместо того чтобы залепить мне оплеуху, Радунская, сверкнув глазами, выскакивает из-за стола и выбегает из кабинета. Наверняка, думаю я, помчалась к своей подружке в машбюро, чтобы процитировать ей этот поэтический шедевр.
Не так, не так! Я хотел бы… Чего бы ты хотел, мертвечина? Зачем вообще пишу? Для какого-такого читателя? Нет его и не будет. Но в квартире тягостная тишина и запустение, на душе мертвая зыбь, и эти страницы хотя бы на краткое время отвлекают. Не ходить же по комнате туда-сюда, не перебирать же Машины игрушки — тут поневоле зарыдаешь, — не пересматривать же мои и Ольгины фотографии — зверем завоешь… А немногочисленные мои приятели… У них семейные дела и заботы, им не до Кумирова. А пить не на что, и вообще боюсь впасть в страшный запой. А читать не могу — смысл ускользает и текст разобрать так же трудно, как по пеплу сгоревшей бумаги.
«Любимая! — напишу. — Уговори свою мать не выгонять тебя и малышку на улицу. (Такая, значит, шутка!) В издательстве пока глухо, но я обдумываю другие варианты. Всевышний, надо полагать, еще не махнул на нас рукой. Возможно, подкинет плодотворную идею (или чемоданчик с деньгами на улице). Снитесь вы мне, — напишу, — каждую ночь. Целую вас. И Клавдию Ильиничну могу поцеловать, если позволит».
Что-нибудь в этом роде напишу, а потом, перед сном, приму элениум или реланиум из домашней аптечки и, помучившись, уйду, как в темную бездонную воду, в сон тяжелый.
Отвратительные опусы Л. Малышко я прочитал на службе, не делая никаких пометок на полях. Издание за счет средств автора. Предполагаемый тираж 5 тысяч экземпляров. Господи, спаси и помилуй!
Пока я читал, Вика Радунская то и дело поглядывала на меня. Видимо, на моем лице было такое неприкрытое отвращение, что она, наконец не выдержав, закричала:
— Да что с тобой? Ты рвотное, что ли, принимаешь?
Я полноценно выматерился. Радунская ахнула. Открытый мат у нас все-таки был не принят.
— Извини, Вика. Но ты мне такое дерьмо подсунула.
— Я подсунула? Я? По-моему, ты сам согласился.
— А почему не сказала, что этот сучара заядлый сталинист?
— А мне откуда знать? Он сказал, что лирика…
— Ага, лирика. «Маразм крепчал» — вот что это такое. Дай закурить, Христа ради.
— Возьми. Но ведь хотят же напечатать.
— А им-то что! Он платит, они публикуют. Свобода слова, бля.
— Кумиров, что я слышу! Ты против свободы слова?
— Не будь дурой, Радунская. Я против дерьма. На такую блевотину нужна свирепая цензура. А в этом «Рифе» сидят деляги. На хрена им литература! Они башли считают.
— Ну, знаешь, у каждого все-таки свой вкус…
— Ох, помолчи! А то опять заматерюсь, — безобразно скривился я. Она и правда замолчала. Но лишь на минуту. А потом сострадально спросила, глядя, как я складываю страницы в папку:
— И что ты решил? Будешь писать?
— Сейчас, разбежался… Какой у него телефон?
— Только не хами ему, пожалуйста.
— Не обещаю.
Она назвала номер, и я, пока не остыл, сразу набрал его. Ответил сам автор без посредничества секретарши.
— Кумиров из редакции, — сказал я.
— А, вы! Приветствую. Очень рад, — прогудел голос. — Неужели уже готово?
— Рукопись прочитал.
— Прекрасно! Вот что значит газетчики. Оперативно работаете. Ну, что скажете? — спокойно, без малейшей тени волнения прогудел он.
