месяцев, эти козопасы наводили ужас на мореходов Адриатики. Их боевые корабли, которые римляне прозвали либурнами, по имени варварского берега, внешне походили на гемиолии киликийцев, но отличались лучшими обводами и мореходностью. В последнем качестве они превосходили даже крутобокие купеческие суда и могли бы ходить по морю круглый год, вот только с наступлением холодов это занятие теряло всякий смысл.
Хотя зима на Либурнийском побережье куда мягче, чем в глубине суши (снег здесь укрывал землю раз в пятьдесят лет), но уже в конце осени южный ветер, 'ливийский флейтист', зарождающийся в африканской пустыне, достигал штормовой силы и опрокидывал парусники, словно они были игрушками, предназначенными для пускания в ручье. Этот ветер, теплый и влажный, приносил дожди и туманы, нагонял тоску и даже сводил людей с ума[27]. Через некоторое время он слабел и отдавал власть другому ветру.
Зимой у вершин гор Далматии появлялись густые облака, предвестники борея. Холодный порывистый ветер, огибая хребты, обрушивался на побережье с разрушительной силой. Он редко дул дольше пяти дней в году, но бедствий успевал принести немало. В иные годы накануне пришествия борея можно было в море искупаться без опаски замерзнуть и простыть, а спустя всего лишь день прибой превращался в ледяные торосы[28]
Времени на ремонт и строительство жилищ ушло немного, а затем потянулись бесконечные дни сплошной скуки. Похолодало. В дни, когда временно переставал буйствовать 'ливийский флейтист' по утрам изо рта даже валил пар. Пираты выменяли теплую одежду у пастухов, сгонявших не слишком многочисленные стада в равнинную часть острова, поближе к 'киликийцам', большинство которых обзавелось овчинами, а некоторые последовали примеру Койона и нарядились в штаны.
Несколько дней безделья и в этих самых штанах изрядно зачесалось, а глаза принялись постреливать по округе в поисках тех, кто сей зуд мог бы унять.
Искать долго не пришлось. Аристид, побывавший вместе с Эвдором в крепости Агрона, положил глаз на стройную и ладную женщину, прислуживавшую за пиршественным столом. Биркенна поулыбалась красавчику, перемолвилась с ним парой слов, и в ту же самую ночь уже прыгала на нем, подставляя тяжелые полушария грудей изголодавшимся по женскому телу рукам Эномая. Пьянице повезло, что никто их за этим делом не застукал, потому что Агрону для ревности хватило одних только подозрений. Биркенна, молодая вдова одного из агроновых побратимов давно уже всеми ближниками Молосса почиталась, как женщина вождя, хотя свадебными обрядами с ним не была связана. Иллирийские женщины пользовались значительной свободой, и никто не мог бы осудить Биркенну. Агрон ей и слова не сказал. Как, собственно, и Аристиду. Его Молосс собирался прикончить молча, явившись в лагерь 'киликийцев' с несколько большей свитой, чем в первый раз, и вооруженной гораздо лучше.
Случился мордобой. Он повторился еще дважды, поскольку Аристид оказался не единственным охотником до женских прелестей.
С превеликим трудом Мышелов смог утихомирить Агрона и его 'козопасов'. Казалось, что после первой крови ни о каком примирении не может быть и речи, но Эвдор-дипломат смог прыгнуть выше головы. Конфликт удалось замять и превратить в выяснение, у кого длиннее. В смысле, у кого длиннее будет речь после вливания в глотку четырех или пяти кувшинов вина. Свита не отставала от состязающихся, и великий поход за подругами завершился картиной братских объятий иллирийских и киликийских пиратов, храпящих вповалку на заблеванном полу. Вот если бы Троянская война закончилась подобным образом... Как жаль, что Мышелов родился так поздно.
Агрон царственно мычал, уткнувшись лицом в столешницу, а Эномай-победитель, глаза которого смотрели в разные стороны, путаясь в завязках, пытался расшнуровать платье хихикающей Биркенны. Та подсказывала ему, что достаточно задрать подол, но Пьяница уже ничего не соображал.
Помирились.
По весне Агрон собирался нанести визит в нетронутый Союзнической войной Пицен. Добыча в Сипонте, взятая прошлым летом с помощью Митрофана, его не слишком порадовала, и он решил — это все от того, что по Апулии три года назад прокатилась война. Римляне пожгли виллы италиков и взять с тех нечего. Митрофан насчет своего будущего участия в походе ничего не обещал, а Эвдор с радостью согласился. Хотя его силы и несравнимы с митрофановыми, но умелых воинов никогда не бывает слишком много. К чему ими разбрасываться?
Эвдор всю зиму не сидел на месте, в отличие от своих скучающих людей. Мышелов постоянно торчал или у Агрона или у Митрофана. Иногда он брал с собой Аристида, но чаще всего даже тот не догадывался, о чем Эвдор вел разговоры с союзниками. В лагере вождь почти не появлялся и там понемногу начинался дележ власти между братьями-костоломами и Дракилом.
К Митрофану Эвдор съездил трижды. Причем всякий раз брал с собой на 'Меланиппу' не больше десяти человек. В последнюю поездку на борт аката взошли двадцать понтийцев. Эвдор высадил их на берег Иллирийского Приапа, прямо напротив Мешка. О чем-то долго разговаривал с командиром, а по возвращении собрал своих товарищей, с которыми бежал из рудников и объявил:
— С этого дня будем непрерывно следить за тем берегом. Кто увидит столб дыма или костер ночью, сразу сказать мне. Я больше отлучаться не буду.
— Это с какой радости нам теперь ночей не спать? — недовольно поинтересовался Дракил, — сам следи.
— Заткнись, Дракил, — оборвал его Аристид.
Лицо Пьяницы было непривычно серьезным, даже мрачным.
— Ох, далеко вам еще до царева войска, — вздохнул Эвдор, — там бы за такие речи сразу плетей всыпали. По меньшей мере. А у римлян еще строже. Потому они всех и бьют. Ладно, не скулите. Тому, кто заметит, отдам однократно свою долю в будущей добыче.
— Надо бы размер добычи оговорить, — предложил Койон, — а то захватим битые горшки, ты и скажешь: 'вот она, добыча, забирайте мою долю'.
— Не обижу, — отрезал Эвдор.
Он чего-то ждал. И дождался.
Глава 8
Она никогда не видела его лица, сон не показывал, но узнала бы его безошибочно. В любой толпе он выделялся словно сверкающий лунный диск на ночном небе, затмевая сияние близких звезд.
Он всегда уходил. По горной тропе, по мощеной дороге, всегда прочь, к заходящему солнцу, а Берза бежала вслед. Она звала его, кричала, срывая голос, но он не оборачивался.
Иногда он шел один, но чаще вел за собой людей. Берза слышала их голоса, они говорили о нем, называли по имени, звучавшем чуждо. Он сам дал себе это имя и под ним его знали все. Было и другое, даже не одно, Берза не верила всем этим именам — они лишь набор звуков, бессмысленный, не значащий ничего, но есть среди них одно, истинное, известное только ей. Больше никому, во всем мире. Стоит лишь назвать его, крикнуть, и он, идущий за солнцем, услышит, обернется...
Язык не слушался. В ее снах она могла говорить, и голос звучал струнами лиры. Это такое счастье — говорить. Но его имени она произнести не могла. Он не слышал. Берза кричала в отчаянии: 'Остановись! Там смерть! Этот багровый закат — дверь в пустоту, в забвение...'
Люди смеялись.
'Ты не права. Это бессмертие'.
Берза знала — он услышит лишь свое имя, то, которое она подарила ему, но произнести его не было сил. И он уходил. Всегда.
Но однажды все изменилось.
Шел снег. Хлопья, крупные, как тополиный пух, неспешно паря в белом сумраке, толстой шубой укрывали землю, еловые лапы, голые ветки кустарника. Мокрые, липкие сугробы изо всех сил цеплялись за плетеные из лозы снегоступы. С каждым шагом ноги вытягивали все больший вес, вязли в снегу. По дну оврага весело журчал ручеек. Он и в стужу-то совсем не замерзнет, а сейчас и вовсе весело пел, радуясь теплой погоде. Что ему снег, хоть мокрый, хоть рассыпчато-колкий? Он лишь придаст ручью сил по весне,
