одну и ту же мелодию, снова и снова, «Усни у меня на плече». Скрючилась над гитарой, прижимала ее к себе, точно младенца, а вокруг кучами валялись «Шведский женский журнал» и «Новости недели»; будь я художником, непременно бы написал ее портрет именно в этой обстановке. Такой она запомнилась мне навсегда. Но тогда я ни о чем подобном не помышлял. Сыграв «Под его крылом», она остановилась, выпрямила спину и сказала:
— Господи Боже мой, если б я только решилась! У меня масса друзей в Стокгольме. Но люди проходу мне не дают. А путешествовать инкогнито крайне утомительно.
Тут она опять склонилась над гитарой и заиграла «Твоя румяная щека».
~~~
Мне хотелось еще разок увидеть «Мадонну». И по дороге в Стокгольм я сделал остановку и зашел в контору к судебным исполнителям. Принял меня секретарь.
Конечно-конечно, ничего особенного тут нет, я имею полное право. «Мадонна» теперь чуть ли не официальный документ. И меня проводили к одному из судебных исполнителей, возможно к самому главному.
Она висела на стене над письменным столом, за которым сидел судебный исполнитель — в темно- синем костюме, при галстуке, в очках с черными дужками. Мы поздоровались, и он сказал:
— Здесь самое надежное место на свете. Отсюда ничего украсть невозможно.
— Кто станет красть картины? — сказал я. — Искусство скоро вообще обесценится.
— Нет-нет, — возразил он. — В искусстве действует своя конъюнктура. Однако по большому счету только оно существует вечно.
Я спросил, нельзя ли мне присесть, ноги, мол, плохо держат, питаюсь плохо, ночами не сплю.
Сказал я так не затем, чтобы пожаловаться, просто никогда не любил стоя смотреть на произведения искусства.
Он сел рядом.
— Уму непостижимо, что люди позволяют так с собой обращаться и даже не пытаются дать отпор.
— Господи, так ведь мы же виновны.
— Как знать, — заметил он. — Все расследования и судебные вердикты суть не более чем догадки.
— Я-то, по крайней мере, точно знаю, что виноват. Хотя никто этого прямо не говорит, я человек никчемный. Ничего в жизни не добился, радости от меня никакой, стремился я лишь к одному — ублаготворить себя.
Он принес чаю и сухариков. Мы грызли сухарики, пили чай и не говорили ни слова, просто смотрели на «Мадонну». Немного погодя он сказал:
— Не приноровиться мне к этому. Я тоже коллекционер и знаю, о чем говорю.
Я спросил, не искусство ли он собирает.
Да, именно искусство. Собственно, он в первую очередь коллекционер. Искусство для него — источник жизни, а работа судебного исполнителя не более чем профессия.
— Чтобы вправду коллекционировать искусство, — заметил я, — требуется ужас как много денег.
Верно, так все и началось. Он получил наследство. И понял, что им нужно распорядиться, что он обязан куда-то его применить. Сколотил эти капиталы его дед. Изобрел спасательный жилет из бумажной массы, во время Первой мировой войны. А потом принялся выпускать всякие-разные бумажные шмотки, это же был колоссальный прогресс, одно время он владел аж пятнадцатью фабриками в Швеции и по всей Европе. В конце войны он все это продал. Осталось только огромное состояние, под бременем коего с тех пор изнемогают его потомки.
А я рассказал ему про дедовы фортепиано.
— Все зависит от случая, — сказал он. — В то время народ нуждался в одежде, а не в фортепиано. Но могло бы быть и наоборот.
— Сколоти мой дед этакое состояние, — сказал я, — мне бы совсем худо пришлось. А так у меня практически не было денег на финансовые махинации.
Он заставил меня съесть еще несколько сухариков и сказал, что убиваюсь я совершенно напрасно, мои самообвинения только мне же и вредят, скорей-то всего, я абсолютно невиновен, а по большому счету и принимая во внимание все обстоятельства, вообще все люди ни в чем не виноваты.
— Однако в жизни каждого рано или поздно наступает время пересмотра, проверки и перепроверки, — добавил он.
— В Вене был дирижер по фамилии Штрольценер, — сказал я. — Как-то раз, дирижируя Четвертой симфонией Брукнера, он после первой части сразу перешел к Скерцо. Эта ошибка оказалась ему не по силам, он не вынес позора.
— Н-да, — сказал судебный исполнитель, — я его понимаю.
Потом он рассказал мне про свою коллекцию. Она и впрямь была грандиозная. Хотел бы я на нее посмотреть.
Разговаривая, мы глядели не друг на друга, а на «Мадонну».
— Смущает меня эта вот фигурка Христа, — сказал судебный исполнитель. — Распятый младенец. Не могу понять.
— Это просто дарделевская фантазия, — сказал я. — Трактовка, и только. Ему казалось, что младенец декоративнее, чем взрослый Христос.
— Да, но распинать его…
— Дарделя это не трогало.
На прощание он сказал, что остальное изъятое имущество хранится в подвале. Но «Мадонна» — вещь уникальная.
— Да, это верно, — согласился я.
Он был рад, что я зашел. Никто здесь его не понимает.
— Да, — сказал я, — понятно.
Он выразил надежду, что мы еще увидимся, поблагодарил за историю про венского дирижера, хоть я и забыл рассказать, чем она кончилась, и добавил, что, случись мне снова оказаться в этих краях, я непременно должен зайти к нему.
— Как знать, — сказал я. — Сам-то я понятия не имею, что будет; со мной может случиться что угодно, я вообще ничего уже на будущее не загадываю.
~~~
Стокгольм — он как фильм или телепрограмма, видишь вокруг только стремительные движения, и кричащие краски, и взыскательные лица, а сам по-настоящему как бы к этому непричастен. Другое дело — метро, там смотреть не на что.
С вокзала я пошел на квартиру к Пауле, было полпервого ночи, я сел на последний вечерний поезд, чтобы к моему приходу она успела вернуться домой.
Она купила для меня краба, хоть был и не сезон, и бутылку вина, куда более изысканного, чем я мог оценить. Вспомнила, как я иной раз, бывало, покупал себе краба и украдкой съедал его на чердаке.
Все у нее было белое — мебель, и рояль, и шторы, и проигрыватель, и ковры, и абажуры, и стены, единственная картина на стене и та представляла собой белый картон в золотой раме; вероятно, она выбрала эту белизну как противовес всему остальному в своей жизни, и я прямо-таки разозлился, когда увидел это.
Паула смыла косметику и с виду была почти такой, какой я ее помнил. Когда я принялся за еду, она
