Положил ладонь на плечо жены, повторил раза два:
— Подумать надо.
Через пять минут Глаша уже спала, приткнувшись головой в его грудь, а Степан не мог уснуть. Думы его были однообразные, одни и те же, и каждый раз прерывались мыслью: «Вольный я. Не могу. К воле привык».
И вдруг он облегченно встрепенулся: «А если уехать подальше отсюда, в глушь? Быстрее достроить начальнику дом и скрыться с глаз Федяшина». Сейчас же собрался разбудить Глашу, но пожалел: «И так издергалась из-за меня. Ничего, скоро все это кончится».
Все утро Степан думал лишь о том, как обрадуется Глаша, узнав про новость, как прижмется к нему и, по-женски растроганно всхлипывая, скажет: «Умница ты мой». Потому не высказал ее, эту новость, ни тогда, когда Глаша растапливала печь и собирала завтрак, ни тогда, когда она вышла во двор и насыпала курам пшеницы, а потом сняла бельевую веревку, улыбнувшись мужу, поднялась на крыльцо.
Любил Степан в эти минуты подойти к ней, нечаянно обнять, почему-то краснел, если Глаша притворно вскрикивала: «Ночи мало было? Увидят, дурной!» Даже в этот момент он не решился сказать, искал более счастливой минуты.
Но вот Глаша позвала его завтракать. Ее голос ласково прошелестел из открытого окна, и Степан вдруг подумал: «Не обрадуется. Прижилась она тут». Чувствуя, что одни лишь неприятные мысли полезли в голову, он заторопился, сказал, как только сел за стол:
— Думаю, Глафира, уехать нам нужно, дом продать, все продать — и отсюда подальше. На свете много мест, и мы будем годны, не пропадем… Ну, чего молчишь, рада или нет?
— Ты серьезно это? — спросила Глаша.
Степан поспешил ответить, уже предчувствуя, что исход разговора ожидается в его пользу. Потому и слова родились ласковые, тихие:
— Глаша, но ведь ты сама видишь, трудно мне. Да и ты издергалась. А уедем — и лучше будет. Сначала я один поеду, определюсь, а уж потом и за тобой и за Танюшкой.
— Боязно, Степа. Тут все свое, родное, а там… — вырвалось стонуще у Глаши.
— Не понимаешь ты меня! — в сердцах воскликнул Степан. — Вольный я, вольный! И хочу быть таким. Чтоб никто не стыдил, не обвинял, вором не называл! Да и работа любимая, по сердцу она мне. Чего еще желать!
Он подскочил со стула, зацепил локтем блюдце со стола. Степан молча посмотрел на светлые осколки, поднял глаза на жену, виновато напомнил:
— Убери, а то Танюшка наколется. — И тяжело, сразу же почувствовав усталость, опустился на стул, тупо следил за движениями Глаши.
Да, разговора не получилось. Степан вышел из дому и зашагал на окраину поселка, где его уже дожидался Костя Митькин. Он сразу же, не выжидая, поделился мыслями своими с напарником, обрадовался, когда тот воскликнул:
— Так и надо! Я тебе сам хотел сказать, да все моментика выискивал, а ты — вот сам. Молодец! Люблю я таких.
Костя засмеялся хрипло, вымученным голосом:
— Так вот и уедем. Поживем где-нибудь — и дальше. Пристроимся к какой-нибудь вдовушке, да не к любой, а к такой, которая на любовь жадная и телом сочная. Я таких сразу опознаю. Хочешь, научу? Здесь тоже кругозор иметь надо. Ей на грудь не смотри, а на спину…
— Подожди, чего ты плетешь? — Степан встряхнулся. — Подумать дай.
Действительно, хотелось еще раз подумать, но мысли приходили скудные, отрывочные, как сор, засоряли мозг. Только одна была полезная, нужная: «Молодец Митькин, поддержал меня: уехать надо», и на ней он задержал свою память, вспомнил утро, вздох Глаши, увидел две стеклянные слезы на ее щеках.
— Ну как, согласен? — весело спросил Митькин, и Степан с готовностью сказал:
— К хозяину поезжай.
Костя смеялся, подергивал складками щек, гулко, как в барабан, бил себя в плоскую грудь:
— Э-э, брат, считай — повезло. А ты горевал. Сейчас отхватим рублей триста, не меньше. Заживем!.. А приволье какое, там степь, тут бор, речка, облака прозрачные, тишина! А женщины, женщины-то какие, видел! Добрые, сдобные, как булочки! Вот она, жизнь-то! Это, брат, жизнь!..
Степан сдержанно улыбался, подливал водки в Костин стакан, пощипывая усы, просил, положив руку на плечо Митькина:
— Ты потише, ты пей лучше.
Они сидели одни в полутемной избе у окна, за столом, накрытым полинявшей клеенчатой скатертью. Скудная закуска вся уместилась в широкой тарелке. Тут и огурцы, и помидоры, и сваренный в мундире картофель. Отдельно на блюдце маслянисто блестели соленые грибки-синявки. Пустой бутылкой забавлялся пушистый серый котенок, катая ее по чистому, скобленому полу.
Деревня находилась вдали от районного центра, и попали сюда Степан и Митькин случайно. Возница, который согласился их подвезти до железнодорожного переезда, дал им этот адрес. Он уверял, что в деревне этой председатель сговорчивый, «за народ пострадавший», обязательно их возьмет. А люди ему очень нужны. Так оно и вышло на самом деле.
— Поклон ему от нас, — вспомнил про возницу Костя, потом снова гулко ударил себя в грудь. — Поумнели все. Без нас желают обойтись. Шефов наплодили. Эх!.. — Он поддел ногой котенка, тот, жалобно мяукнув, метнулся под лавку.
Хотели уже выходить из-за стола, как пришел председатель Иван Кириллович. Он сразу же согласился им выдать денег столько, сколько они запросили, а запросили они больше, чем положено. Степана это насторожило, и когда председатель ушел, спросил у Митькина:
— Чего он так?
— А шут его знает. Иди спроси.
— Не хитрит?
— Не бойсь, не обхитрит… А ты, Степан, как погляжу, боязливый стал… Ну, будем толсты.
На другой день рано утром, когда по тихим улицам стекались в поле с протяжным мычанием коровы и пастух звонко щелкал кнутом, к звукам и шумам пробуждающейся деревни присоединились дружные стуки топора, всплеск рубанка, жиканье пилы. Это шабашники поправляли коровник.
Работали они, не замечая усталости, с утра до позднего вечера. Костя снова замолк, не навязывался на разговор, по вечерам, нарядившись, уходил из избы. Степан понимающе спрашивал взглядом, а Костя поспешно, будто ждал, переводил мысли Степана в слова:
— Пока нет. Присматриваюсь.
Несколько раз в течение первой недели забегал на несколько минут председатель Иван Кириллович. Этот невысокий человек с ясными голубыми глазами и с прыгающей походкой хорошо разбирался в плотничьем деле. И Степан опять вспомнил про то, как легко согласился председатель выдать им ту сумму денег, которую они предложили. Напрашивалось само собой: «Наверно, колхоз богатый». Но Степан не догадывался, что Иван Кириллович, слушая ровного в разговоре Степана, чуткого к словам Костю, думал: «Авось не разорюсь. Может, и останутся они у меня постоянно. А не мешало бы. Мастера! А такие сейчас нужны, ой как нужны».
— Но верю я ему что-то сомневался Степан.
Костя, занятый любовными делами отмахивался.
— Ну и запугал тебя милиционеришко! Трясешься весь.
— А у тебя только одно в голове, — сердился Степан.
— Хошь, подыщу? — смеялся Костя. — Есть у меня тут одна на примете. Тебе как раз подойдет, по всем статьям баба во!
— Ладно ты уж, иди, — говорил Степан, вздыхая.
Последние три дня работу заканчивали раньше обычного: Косте нужно было.
— Для важного дела. Момент такой интересный надвигается, — говорил он, посмеиваясь, и,
