Он как будто извинялся, и это Степану не понравилось. Он поднялся и резко заговорил:
— Да, ухожу. Пора, уже самое время… А вы так пришли или с документиком?.. Давайте подпишу. Или сразу хотите заарестовать, да?
— Степа! — вскрикнула Глаша и метнулась к мужу. Но Степан отстранил ее, продолжал:
— Вы не стесняйтесь. Я не обижусь.
— Успокойтесь, — тихо и спокойно проговорил Федяшин, поглаживая шрам на щеке. — Арестовывать вас пока никто не собирается. Только вредить себе не нужно.
— Жизня вредит, не я! — выкрикнул Степан.
Федяшин вздохнул, взял с подоконника карту, оставленную еще с вечера, стал всматриваться в красные точки и кружки.
— В Боровое собираетесь? — спросил он, поглядывая на Степана, который вернулся к печи и взял в руки напильник.
— А что, нельзя? Запрещаете?
— Не советую. Там у меня брат живет.
— И он председатель колхоза? — съязвил Степан.
— Нет, бухгалтер. Но строить там этим летом пока ничего не будут.
— Вот как? — Степан с удивлением посмотрел на Федяшина, потом на Глашу.
— Придется в другое место ехать.
Федяшин положил карту снова на подоконник, поднялся, дошел до двери и, уже взявшись за ручку, проговорил:
— На жизнь вам, Степан Трофимович, валить нечего. Подумайте, может, сами виноваты… У нас шахты есть, завод рудоремонтный… Все же лучше, чем это бродяжничество. Да и семье легче будет.
Он еще не закончил говорить, а Степан уже вскочил со стула, с шумом упал напильник, тонко зазвенела пила.
— Мне — на шахту, на завод!.. Нет, я столяр, слышите, столяр до скончания дней! Вот ремесло мое! — Он толкнул ногой табурет. — Вот! — ударил ладонью по столу, по стенке посудного шкафа. — И дом этот, и стены — все это моими руками… Знаю, куда метите! Вернись, мол, Степан, в строительную контору, поклонись в ножки, попросись. За что? За то, что меня же обидели, едва в тюрьму не засадили. Нет, я не хочу под подозрением всю жизню ходить, не хочу!..
— Ваше дело, — пожал плечами Федяшин. — Эх, вы! — вздохнул он и переступил порог.
Следом выскочила Глаша. В сенцах забрякало порожнее ведро, во дворе надрывно залаял Полкан. Морщась от захлебывающегося лая собаки, Степан наклонился за пилой и напильником.
Вошла Глаша, прислонилась к косяку двери, дождалась, когда Степан поглядит на нее, заговорила торопливо, боясь, что муж перебьет ее:
— Боюсь я, Степа. Не уезжал бы ты, ради бога. Зачем людей гневить? Ведь он грозился…
— Должность у них такая — грозиться.
— А может, сходить тебе в стройконтору, поговорить…
Она хотела еще что-то сказать, но Степан, круто повернувшись, так взглянул на жену, что Глаша замолчала, прикусила губу.
— Чай, забыла, сколько слез пролила? Муж — вор, это я-то — вор! Каково?
— Ошиблись они.
— Ошиблись… А если бы засадили, тогда как? Нет, Глафира, за это не прощают… И хватит об этом, надоело.
— Уйдешь?
— Надо, Глаша, — уже спокойнее проговорил Степан, подошел к жене, неловко обнял за плечи. — Не бойсь, переживем.
— А как же он? — напомнила Глаша о Федяшине.
— Ничего не будет мне, — твердо проговорил Степан. — Просто напугать надумали. Не выйдет. Не из робких… Ну, иди собери чего-нибудь на стол.
Через несколько дней Степан ушел в отдаленное село, но через две недели неожиданно для Глаши вернулся домой. Он топал по комнате, застланной дымом, сердито говорил:
— Все будто сговорились… Прихожу к председателю колхоза: так, мол, итак, что вам построить нужно, поправить? Отвечает: «Ничего не надо». — «Как так ничего? — говорю. — У вас и коровник развалился, и силосную яму поправить надо, и холодильник весь в дырах. Столько дел. Отказ, что ли?» Отвечает: «Как хочешь, так и понимай, а мое слово такое — не нужны вы, шабашники, не хочу, чтоб из-за вас нагорело. Сами построим, да и шефы помогут. А вы — воры…» Видишь, мы воры… Напуганы… Так и не сговорились. И везде так… Что же, посмотрим, как они без нас обходиться будут. Вот все развалится — рады будут, нарасхват брать будут… Шефы задаром как там наработают? Так себе, не по-настоящему…
Решил Степан пока дома побыть, переждать. Где-нибудь здесь, в шахтерском поселке, найти работу. И находилась, но все мелкая, невыгодная: там вставить стекла, там сложить печь, там стены поштукатурить… Наконец одному начальнику участка нужно было срочно дом срубить.
Быстро отыскался напарник, такой же, как и он, вольный человек, Костя Митькин. Митькин, услышав рассказ о Федяшине, похвалил Степана:
— Ну и правильно сделал, успокоиться надо. Нам работать еще, а понапрасну на худые слова вниманье обращать — э-э! — пользы никакой. — Митькин подвинулся ближе к Степану, обнял за плечи. — Тебе повезло: ты меня встретил. Со мной не пропадешь, даю слово… Ну, будем толсты. — Он налил водки себе и Степану, подмигнул, повторив: — Будем толсты.
— Не шибко ты толст, — усмехнулся Степан, ободренный словами Митькина.
— А мне лишний жир ни к чему. Лишнее мешает… кроме денег.
— Болтлив ты больно, — не выдержал Степан.
— Разве плохо?
— Да нет, ничего.
— Зато я работящий. Работать умею, вот увидишь.
— Ну.
— А ты со мной, Степа, поосторожнее будь, — неожиданно признался Митькин.
Степан удивленно взглянул:
— Чего так?
— А я тебя обмануть могу.
— Это еще к чему? — еще больше удивился Степан.
— Да так, интересно станет — и обману.
— Смело ты… А зачем?
— Я же сказал — интересно станет.
— Ну, дальше!
— Чего занукал? Такой вот я, хочешь — принимай, а не хочешь — уйду. Только выгоды тебе не будет, если я уйду. Ну, так как, принимаешь?
Степан согласился и остался доволен Митькиным: работать тот умел хорошо и красиво, и дела у них подвигались быстро, быстрее, чем того ожидал сам Степан.
В один из таких дней пришел снова Федяшин. Он уже не расспрашивал Степана, а показал бумагу, по которой он имел право в любое время доставить его в милицию для объяснения. Степан неожиданно встревожился и даже как-то ночью проснулся. Проснулась и Глаша. Он почувствовал, как вмиг ее расслабленное тело напружинилось, подтянулось на подушку.
— Брось ты это, Степан. Раз законы такие уж установлены, выше их не перепрыгнешь.
— Не перепрыгнешь! — передразнил Степан, — Федяшин — закон, он — закон, а я виляй ему? Обидно.
— А что делать? — И громко всхлипнула.
Степан заворчал:
— Ну, баба, баба и есть.
