сделались враз тяжелыми. Услышав, как со скрипом открылась дверца кабины, она, не зная зачем, стянула с головы платок, сжала его в кулаке.
— Ладно уж, садись, — сказал Лобков, останавливаясь в нескольких шагах от женщины.
Она молчала и не поднимала головы, словно боялась, что пришедшая к ней смелость покинет ее, как только она взглянет на шофера.
— Погорячился… Бывает. — А затем добавил надтреснутым голосом: — Я же опаздываю. Меня ждут.
— Ну и поезжайте, — ответила женщина, и ей вдруг показалось, что Лобков стоит рядом.
Она отбежала и подняла голову. Лобков сидел в машине. Женщина облегченно вздохнула.
— Я жду, — сказал он все тем же надтреснутым голосом.
— Нет, нет, я пешком. Я одна…
— Куда вы! — закричал Лобков, увидев, что женщина быстро пошла по краю дороги.
Она не останавливалась. Он завел мотор и поехал с ней рядом. Она шла, опустив голову, глядя себе под ноги. Лобкову захотелось посадить ее в кабину, но он понимал, что из этой затеи ничего не выйдет.
— Перестаньте сердиться, — заговорил он. — Я же сказал — погорячился. Не верите?
Она словно не слышала его, а он видел: ей тяжело идти, трудно смотреть в одну и ту же точку, смахивать с лица капли пота.
Лобков остановил машину. Женщина продолжала идти. Он догнал ее, схватил за руку.
— Вы что, тридцать километров собираетесь топать? По этой жаре! — Он посмотрел себе под ноги: тени почти не было. — Машины здесь ходят редко!
— Пустите меня! — крикнула женщина.
— Вы с ума сошли!.. Нельзя же так! Поймите, нельзя!
— Пустите, — повторила женщина.
— Ну и катись! Черт с тобой!
Лобков побежал к машине, влез в душную кабину, положил руки на баранку. «Черт знает что!» — выругался он, глядя на женщину, которая, не оборачиваясь и не сбавляя шага, медленно, но упрямо уходила по дороге.
«Конечно, я загнул насчет жары и прочего. Она дойдет, и с ней ничего не случится», — думал Лобков, успокаивая себя. И выжал сцепление. Но когда поравнялся с женщиной, резко затормозил, словно наткнулся на препятствие.
— Постойте же вы! — закричал он.
Женщина остановилась и вытерла ладонью пот с лица.
— Я не знаю вашего мужа! — быстро заговорил Лобков, следя за каждым движением женщины. — Не знаю и знать не хочу! Но такой вы не должны к нему приходить! Такая вы там не нужны! То есть нужны, но все должно быть в норме. Вам это понятно? Понятно?
— Да, — еле слышно сказала женщина и подала Лобкову узел.
Вольный человек
Как только засверкают первые весенние ручьи и оголятся крутые взлобья бугров, Степан Огладин собирается в путь. По утрам пропадает в своей мастерской, а по вечерам раскрывает областную карту, тычет в кружочки — здесь и здесь, обводит их красным карандашом.
Подойдет жена Глаша, молча постоит, вздохнет.
— Чего ты? — спросит Степан.
— Не уезжал бы ты.
— Я к воле привык. Тебе это не понять, — серьезно ответит Степан, потом приласкает жену. — Ненадолго же, чай, вернусь.
И вот они, проводы. Выскакивает на крыльцо жена Глаша, кричит вслед:
— Подожди, Степа!
— Ну, чего еще?
— Чай, надолго уходишь! На Танюшку взгляни, на меня!
— Ну, неси. — И улыбается, шагает обратно.
Танюшка в его руках качается, как в люльке, накалывает пальчик об усы отца, плачет.
— Возьми, — и отдает Танюшку Глаше.
А Глаша тянется к скуластой щеке мужа, женской просьбой глядят глаза на Степана.
— Ох, трудно… Целых три месяца. Может, пораньше! Может, наведаешься?
— Ну, баба. — морщится Степан, — не балуй тут. — И, вздохнув, говорит: — Пошел я.
И все лето Степан шабашничает, ходит из деревни в деревню, притаптывая пыльный проселочный подорожник. Хорошо на душе! Есть работа — есть деньги, и не замечает Степан, как время идет!
Но обратный путь домой кажется ему всегда долгим, все оттого, что начинает думать о Глаше, о дочке своей Танюшке. По дороге сворачивает в сельмаг, небрежно кидает деньги на прилавок и совсем не смотрит на то, как продавщица заворачивает в бумагу купленный им товар.
— Ой, это мне!
Глаша примеряет шелковое платье, целует Степана в обгоревшие от солнца усы, кружится по комнате.
— Вот, зафорсила, — шутит Степан, закуривает.
А за ужином обязательно напомнит еще раз:
— Вот и дождалась. Вот и дома я. Теперь — на покой.
Зима — это отдых для Степана. Его никто не тревожит, он сам себе хозяин. Как медведь сосет свою лапу, так и Степан сосет заработанные за лето деньги, как худеет медвежья лапа, так и у Степана худеет за зиму сберкнижка.
— Ничего, скоро снова заживем, — говорит Степан и с верхней полки шкафа достает областную карту, осторожно сдувает пыль.
Но в это лето в доме Огладиных поселилась тревога. Пришла она внезапно и совсем не с той стороны, с которой можно было бы ее ожидать. Все чаще вскакивает по ночам Степан, и Глаша нетерпеливо спрашивает:
— Он, что ли?
— Он. Будь проклят. Так и торчит, как змеюка какая!
В первый раз участковый милиционер Федяшин появился в самом начале апреля. Помнится, Степан возился с пилой, затачивал напильником зубы — делал разводку. Глаша стряпала. Во дворе хрипло залаял Полкан, зазвенел цепью.
— Это к нам кто-то, — не поднимая головы, сказал Степан.
Глаша, вытирая на ходу мучные руки о передник, вышла на улицу. Вернулась вскоре. Переступив порог, испуганно и в то же время испытующе взглянула на мужа, уже не решаясь оглянуться, медленно прошла к печи, быстро бледнея. Степан не успел ничего спросить, как в дверях показалась длинная фигура участкового. Поздоровался, сказал, тыча пальцем в Степана:
— Вы хозяин?
— Да, — ответил Степан и резко, вместе со стулом, повернулся в сторону Федяшина.
Участковый сел на лавку, подобрал полы шинели, спросил:
— Значит, собираетесь?
— Узнали, — усмехнулся Степан. Он не смотрел на Федяшина, а продолжал водить напильником по зубьям пилы.
— Узнал, — признался Федяшин. — Дело наше такое, сами понимаете.
