подробно.
— Как звать-то? Может, знаю. Я ведь встречался со многими.
Женщина, помолчав немного, назвала имя. Шофер шепотом повторил это имя несколько раз и вдруг воскликнул:
— Тихий такой, скромный! Да и он должен знать меня. Спроси у него про Лобкова. Скажи, мордастый такой, кучерявый. — Он заулыбался, ладонью провел по волосам.
— Хорошо, я передам, — сказала женщина, и они снова замолчали.
Был полдень, солнце палило нещадно, но женщина стоически переносила и жару, и длинную дорогу, которая, казалось, никогда не кончится.
Она несколько раз взглянула на спидометр, и Лобков тотчас же ее успокоил:
— Ничего, еще километров пятьдесят всего-то и наберется.
Вдруг он резко свернул с дороги, женщина с удивлением и вопросом посмотрела на него.
— Тут колодец. Вода холодная, ключевая, — отрывисто бросил Лобков.
Действительно, она вскоре увидела низкий деревянный сруб колодца, к которому вплотную подкатил Лобков. Он открыл дверцу, вылез из кабины, но женщина продолжала сидеть.
— Вы что, пить не хотите? — спросил Лобков.
Женщина послушно дернула ручку дверцы вниз, но ручка не поддавалась.
— Она у меня с капризом, — засмеялся Лобков.
Он обежал машину, рывком распахнул дверцу и протянул руки.
— Тут высоко.
— Спасибо. Я сама, — сказала женщина и выставила ногу, обутую в туфлю.
Край юбки за что-то зацепился, а нога по инерции опускалась все ниже, ища опоры, и Лобков не выдержал, подхватил женщину, на какое-то мгновение прижал к себе и поставил на землю.
Женщина одернула юбку, вся вспыхнула и, не глядя на шофера, пошла к дороге. Он преградил ей путь и, волнуясь, разводя руками, заговорил:
— Куда же вы? Постойте. Я ведь помочь хотел. Ничего худого не сделал… Ну, извините, если что не так…
Женщина остановилась, поправила на голове газовую косынку. Лобков понял, что теперь она не уйдет, и, повернувшись к колодцу, достал воду, припал к ведру, стал жадно пить. Острый кадык то поднимался, то опускался, струйки воды стекали по подбородку, каплями падали в траву. Напившись, он протянул женщине запотевшее ведро, вытер ладонью влажный рот, отошел в сторону, в тень машины, и окинул оценивающим взглядом фигуру женщины. Женщина была невысокой, белая праздничная кофточка и черная юбка плотно облегали ее ладное тело. На вид женщине можно было дать лет двадцать, не больше. Она напилась, Лобков быстро отвернулся и полез в кабину.
Он сел и стал ждать, когда женщина сядет рядом с ним. Она подошла и сказала, показывая на кузов:
— Я там поеду.
— Обиделись все же?
Она помолчала. Он поправил растопыренными пальцами правой руки волосы, вздохнул:
— Ваше дело.
Женщина взобралась в кузов, постучала в окошечко. Лобков развернул машину и медленно, объезжая тряские места, стал выезжать на дорогу.
У Лобкова была молодая красивая жена, такая же молодая и красивая, как эта женщина. Но он ее не любил, и если бы у него спросили, почему, он не смог бы на это ответить. Вероятно, он не понимал женщин так, как понимали их другие. Каждый раз, когда при нем говорили о женщинах и о разных поворотах любви, он, усмехаясь, думал про себя: «А за что любить?» Он думал так, может быть, еще и потому, что бесконечные дорожные мытарства приучили его довольствоваться малыми толиками жизни и он не старался углубляться в эту жизнь, хотя всегда делал вид, что ее-то он знает получше всяких там «очкариков» и «самодельных артистов», которых ему приходилось развозить по совхозам.
Он услышал робкий стук в окошко, выглянул из кабины:
— Чего вам?
— Извините, я погорячилась, — сказала она.
— Ну вот, — сказал он и остановил машину.
Она снова сидела в кабине, молчала и смотрела на дорогу. Молчание женщины тяготило Лобкова, раздражало, и порой хотелось остановить машину и высадить эту пассажирку. Женщина словно чувствовала, о чем думает шофер, и все чаще поглядывала на спидометр и вздыхала, а вздохи еще больше злили Лобкова. Чтоб как-то отвлечься от своих мыслей, он небрежно спросил:
— А какое кино крутят у вас сегодня?
— Не знаю.
— Не ходите, что ли, в клуб?
— Почему же, хожу.
— Без мужа-то?
— С подругами.
— A-а, это хорошо. А он не запрещает вам?
— Нет.
— Сколько ему сидеть?
— Год остался.
Он заметил, как она положила руку на дверцу, и это еще больше разозлило Лобкова.
— А сколько дали?
— Два года.
— Ну-у… — протянул он искривил губы. — И все ждете?
Она промолчала, и он понял, что нельзя дальше разговаривать с ней таким тоном, но уже ничего не мог поделать с собой.
— Да, по головке, значит, не погладили. Так сказать, правосудие работает, как спидометр.
— Перестаньте, пожалуйста, — попросила женщина и умоляюще взглянула на Лобкова, но Лобков заговорил еще громче:
— А меня вот бог миловал…
Он придвинулся к ней, положил руку на колено.
— Остановите! — крикнула женщина и отодвинулась от него в самый угол кабины.
— Зачем, путь еще далекий.
— Остановите, я прошу вас.
Лобков остановил машину, но медлил открывать дверцу.
— Откройте, — сказала она.
— Ты же не девушка, — шепотом заговорил Лобков, подаваясь к ней вплотную. — Ну чего стоит? Убудет, что ли?
У женщины задрожал подбородок, она одернула юбку, руки положила на грудь.
— Как вам не стыдно.
— Ну, цаца! — закричал Лобков и грубо схватил ее за руки, но женщина не закричала, как он того ожидал, а, побледнев, смотрела на него широко открытыми глазами.
Лобков открыл дверцу, и женщина чуть не опрокинулась на землю. Он кинул ей узел, хлопнул дверцей и резко рванул с места.
Женщина села на пыльную траву и закрыла лицо руками. Она плакала горько, со стоном. Потом успокоилась, сняла с ног туфли, встала и, подхватив узел, пошла обочиной дороги, загребая босыми ногами теплую мягкую пыль.
Она шла и чувствовала, как разламывается от жары голова и как все сильнее колотится сердце да стоит не смолкая в ушах однотонный звенящий звон.
Она вздрогнула, когда услышала впереди себя нарастающий шум, и невольно отпрянула в сторону от дороги. Подъезжала машина.
«Я не дамся, я не дамся», — эти слова она произнесла, как заклинание, ссохшимися губами, а ноги
