Потому что это у нас профессиональное. Потому что смерть – наша работа. Потому что страх – наш профессиональный риск.
Потому что есть такая профессия.
Она сказала: «…ты пойми, ну выше головы не прыгнешь, как ни старайся».
Она сказала: «ты пойми, ну у меня своя жизнь, свои интересы. Я актриса, понимаешь? В этом – вся я. А у тебя…ну что там у тебя? Твои самолеты, твои солдаты, гарнизоны? И только?...»
Ты сказал: я попробую.
Вы гуляли по набережной Москвы-реки, в душной теплоте июньской ночи.
Ты спросил, не планируя заранее, внезапно: «выйдешь за меня?»
Она шла, молча, под руку с тобой, щипая за лепестки подаренный букет.
Потом сказала: «А ты бы смог спрыгнуть в реку прямо отсюда, с парапета?»
Ты остановился, вынул руку из-под ее локтя. Стал расстегивать ремешок на часах. Очень медленно. Очень долго. Ремешок сначала не поддавался. Но ты, наконец, снял часы. Положил их на гранитный парапет набережной. И только после этого принялся за шнурки ботинок.
«Верю», сказала она. «Знаешь… я согласна».
- Десна бери слева! Я прикрою!!
- Он горит, горит! Один есть!!
- Леха, жми, обходит!!
- Полоз, бомбы пошли, как понял меня??
Она сказала «вернешься – и тогда посмотрим. Сейчас не лучшее время для всей этой лирики. Посмотри, что творится в мире… Посмотри, какие люди едут ТУДА. Неужели ты останешься в стороне?»
Он не сказала этого, но ты понял: ты должен быть ТАМ.
Ты улыбнулся, заходя на вираж и выжимая гашетку. Не останусь в стороне. Не в этот раз.
Мы - мясо. Мы - кровь. Наше сердце – насос, качающий красную жидкость.
Она проступает ярким пятнышком на подушечке среднего пальца, когда школьная медсестра берет у тебя анализ, протыкая кожу обломком бритвенного лезвия. Почему они никогда не колют в большой? Почему именно в средний? Чтобы было больнее? Чтобы ты не расслаблялся?
Мы, как та коровья туша, Красные. Это наш цвет. Цвет нашей страны. Цвет нашего знамени.
Мы мясо. Мы кровь. И больше ничего. А все остальное – поповские байки.
Ведь правда?
Очень страшно, что будет там, за границей жизни и смерти.
Хотя куда от этого деться? Упадет на голову случайный кирпич. Стремительной блистающей стрелой сорвется случайная сосулька – прямо в макушку. Прожужжит пуля, взвизгнет осколок. Кончено. Точка. Тебя нет.
Твой первый механик, первый по-настоящему «твой», загорелый дочерна дядька в выцветшей пилотке, крестит хвост твоей машины перед вылетом.
Глупый предрассудок, в политуправлении на это смотрят косо. Но терпят. Почему? Возможно, даже они разбираются, что к чему?
Ты не можешь выкинуть это из головы.
Даже когда тебя награждают орденом. Даже когда говорят, что все закончилось. И на пути домой. И дома. Ты думаешь об этом. И тебе страшно.
И когда она встречает тебя в дверях. И в льдистой синеве ее глаз…
Потом приходит другой июнь. Тот Самый июнь.
Клочья белого тополиного пуха. Голубые россыпи васильков, солнечные – одуванчиков. Духота, жара, истома.
Она где-то очень далеко, в столице, в блеске новообретенной славы, в сумраке кулис, в черно- лоснящихся экипажах служебных машин. А ты, как она и предполагала – в гарнизоне, с солдатами, в лесах, в глуши.
Но все это ненадолго.
Все это до того мгновения, когда однажды очень рано июньским утром начинает истошно выть сирена. Слишком поздно. Как это всегда бывает.
Ваши машины остаются на полосе, в клубах дыма, грудами горелого железа.
Вы сами – остаетесь в «котле». И надо выбираться.
При бритье опасной бритвой нужен особый навык. Легко порезаться. Для заточки используют оселок, для доводки кожаный ремень абразивной пастой, для последующей правки – уже ремень обычный. К примеру, форменный.
«Ты колючий», говорила она, бывало, отворачиваясь, выставляя узкую ладонь в предупреждающем жесте.
Взяв бритву и мыльницу, перекинув через плечо полотенце, ты послушно шел по коридору, слушая стук молотка в 122-й квартире, слушая гаммы полонеза Огнинского в 123-й, слушая лай собаки в 125-й и, наконец, «утро красит нежным цветом…» из радиоточки на кухне.
Ты стоял перед подернутым парной дымкой зеркалом и убирал ту жалкую поросль, что должна именоваться бородой, но на бороду никак не походила. Сбрасывал пену в раковину, крутился так и эдак, языком изнутри подпирая щеку. А в дверь уже стучала Амалия, в халате с цветами и незажженной папиросой в зубах, спрашивала, и возмущалась и снова спрашивала: «ну сколько можно занимать, в конце концов?»
«Ты колючий», говорила она. Ты послушно уходил бриться.
Каждое утро, под бодрые хоровые напевы и позывные радиоточки, под ругань соседей, собачий лай и детский смех.
Иногда она проскальзывала к тебе в ванную, когда никто не видел. Из озорства.
Ты продолжал свой молчаливый ритуал, как будто не замечая ее присутствия, смотрел прямо перед собой, в зеркало.
И она, как будто не видя тебя, и не смотря в глаза, а только в зеркало, шарила длинными пальцами пианистки по брючному ремню… Ремню, вполне подошедшему для доводки бритвы. Да, она забиралась внутрь. Чтобы довести. Довести тебя. И ты, с намыленными щеками, с бритвой в одной руке и мыльницей в другой, пытался поймать ее губы своими губами, но она уклонялась, морщилась: «ты все еще колешься», а руки ее – узкие и холодные - продолжали жить своей жизнью, доводя, продолжали, доводя…
Ты бреешься и теперь. Каждое утро.
Среди этих болот, трясин, ельников и колючей хвои, среди стонов раненных и гула ближней канонады, набираешь воду из бочажков. Размешиваешь в тазике зазубренным ножом. Мылишь руки в этой зеленоватой бурде, хлопаешь себя по щекам. Глядишься так и эдак в осколок зеркала, лежащий на пеньке, оттопыривал языком щеку. Получается не очень, но что-то получается.
И когда вы, наконец, выходите к своим, об этом тебя спрашивают первым делом. Улыбчивый белесый малец в фуражке с синим верхом и красным околышем спрашивает тебя о щетине. Мол, было время побриться, а? Вначале это кажется шуткой, а потом ты понимаешь, что он это всерьез. Что для них это улика. Это повод. Это зацепка. Чтоб они тебе не верят.
Хотя, в конечном итоге, ты относишься к тем ценным кадрам, которыми просто так не разбрасываются. Тем более, что у тебя есть ордена и послужной список. А тот самый белесый малец внезапно, посреди допроса, достает Ее фото и говорит, что смотрел все ее фильмы. Что большой поклонник. Говорит, что она похожа на его маму.
И ты понимаешь, что все вы, и ты, и он, и она, все вы – часть чего-то целого. Хоть бы даже той самой мясной туши, висящей над витриной гастронома, что на углу.
Ты ценный кадр, им проще поверить тебе. Они дают тебе машину, дают тебе людей.
И твой механик, твой второй механик, загорелый дочерна дядька в выцветшей пилотке, крестит хвост твоей машины перед вылетом. Только пальцы складывает по другому.
При случае, ты приказываешь ему прекратить всю эту мистику. Ты говоришь убедительно и веско, как на политзанятиях. Ты честен с ним. Ту убежден в своей правоте. Только умалчиваешь о том, что с недавних пор начал молиться по ночам.
