— Хорошо, что я тебя увидал, — запыхавшись, подходит к нему один знакомый. — Мельник просил передать тебе вот эту записку, что-то насчет муки. Я хотел отнести тебе домой, а теперь не придется тратить на это время.
— Спасибо.
— Не за что. Охотишься?
—Иду по лисьему следу, вдруг куда-нибудь приведет, — и, положив записку в карман, он движется дальше.
Но это не записка, а письмо, которое он хочет прочитать, оставшись в одиночестве.
Уже потеплело, тонкий снежок не хрустит, да если и хрустел бы, Миклошу сейчас это все равно.
«.. .И завтра мы с нетерпением будем ждать вас к обеду…» — стоит между прочим в письме, где о муке, разумеется, нет ни слова.
Только после пятикратного прочтения прячет Миклош в бумажник это знаменательное послание и теперь уже сосредоточивается на изучении следов Карака, которые составляют тоже красивые, но более редкие строки, чем буквы в письме.
«Конечно, конечно, так я и думал», — мелькает у него в голове.
Следы ведут к двум дохлым собакам, и он с радостью убеждается, что псов основательно пообъели. И вокруг — множество лисьих следов.
«Надо было прийти сюда ночью».
Потом, вспомнив о коте, он смотрит на искалеченную старую иву, в которую когда-то давно вбил гвозди.
Здесь он несколько раз сдирал шкуру с убитых лисиц.
Миклош вешает на дерево черного кота и острым как бритва охотничьим ножом со знанием дела рассекает шкурку. Упитанную тушку кота он кладет между двумя собаками, а шкурку, завернув в бумагу, засовывает в карман рюкзака.
—Так! — бормочет себе под нос егерь, но никто не поддерживает с ним разговора, и только сорока стрекочет где-то в кустах.
Миклош стоит возле старого дерева, прислушивается: сорока продолжает болтать, и голос ее как будто приближается.
Сорока еще вчера видела дохлых собак и теперь пытается созвать своих подруг, но те не идут. Присматриваясь, она подлетает ближе и с пронзительным криком садится на землю, словно говоря: «Погляжу-ка сама…»
Ружейный ствол, отделившийся от ивы, она еще заметила — правда, поздно, — а выстрел уже не слышала, ведь дробь летит быстрей звука. Сделав красивую дугу, птица рухнула на землю, а Миклош ее подобрал: она пригодится для капкана, а длинными сорочьими перьями, выдернутыми из хвоста, очень удобно чистить трубку.
«Пойду-ка я к лесу, — егерь надел рюкзак, — а потом домой».
К этому времени уже совсем рассвело, было светлое субботнее утро, предвещавшее воскресный обед. Было письмо, которое дома он еще не раз прочитает, короче, все было впереди.
«Снег растает», — с сожалением подумал он.
Снег спасает посевы от морозов, под ним хорошо развиваются растения; он помогает охотнику прочитать утром следы зверей. Снежная морозная зима для человека куда здоровей, чем сырая, промозглая, которая поворачивает на мороз только тогда, когда абрикосовые деревья уже наряжаются в подвенечный наряд и терновник надевает свадебный венец.
«Снег растает», — подумал опять егерь и свернул к реке, чтобы и там осмотреть следы, оставленные ночью доверчивыми ночными охотниками. Уже можно было наблюдать, как метла ярких солнечных лучей подметает затуманенное небо.
«Эх, бедняга, и зачем надо было тебе здесь остановиться, — подумал Миклош, спустись на прибрежную косу, чтобы рассмотреть разбросанные остатки цапли. — Да, с ней знатно разделались».
Он не сразу понял, кто ее прикончил. Там, где шла борьба, снег был примят. Большая птица, пока ее трепали, замела следы.
«Видно, больная была, — решил Миклош, — иначе спала бы ночью на дереве. А расправилась с ней выдра, и не одна, а две, ведь тут следы маленьких и больших лап».
На мягкой глине у мелководья остались отчетливые, словно нанесенные резцом следы ласт.
Миклош смотрел на них, точно ждал, чтобы они заговорили.
«Теперь их уже две. Но где они?» — вздохнул он, глядя на склонившийся к реке старый тополь, на котором уже не осталось ни одного листочка.
Его шершавая кора равнодушно смотрела на человека, а своими корнями он надежно защищал сухую и теплую нору и в ней двух выдр.
Да, теперь в норе жили две выдры, ведь прошлой ночью Лутра убедился, что маленькая самка достойна такой награды.
Вчера вечером, высунув голову из воды и поведя носом, он почувствовал запах свежего снега. Изменившийся вид белых девственных берегов сулил свободу и прекрасную охоту. Когда выдра идет по снегу, ее, правда, лучше видно, но зато, плывя в темной реке, она замечает на белой земле даже шевеление мыши.
Этот вечер означал не только охоту, добычу и пищу. В ласковом бормотании воды и мельницы, в шелесте знакомых кустов будто звучало какое-то обещание и сладкая тоска, которой давно уже не
