Егерь торопился домой.
Во дворе он сбил с сапог присохшую грязь и, желая обрадовать тетю Юли, вежливо постучал в дверь кухни.
— Ты тут дома, сынок. Чего стучишь?
— Тут так хорошо меня принимают, словно я гость. — И он сразу добавил: — Заприте дверь, тетя Юли, а то как бы кто-нибудь к нам не пожаловал.
Старушка нервно щелкнула замком, Миклош же положил на стол метровую рыбу так, будто она не была разрезана пополам.
— Ах! — просияла тетя Юли, а потом с подозрением взглянула на Миклоша. — Ты где-нибудь подобрал ее?
— Убил, — вздохнул он. — Убил. Она подплыла к берегу, а я пиф-паф!
Если он скажет, что рыбу убили выдры, тетя Юли к этой «падали» не притронется. А теперь:
—Ах! Прекрасно сделал сынок. Такую огромную не подают на стол даже священнику.
—Но будем об этом помалкивать. Хорошо, тетя Юли? Старушка ничего не ответила. Для нее представляло
спортивный интерес провести кого-нибудь, и она умела молчать, правда, лишь в редких случаях.
—Из головы, хвоста, плавников я сварю уху. Мясо поджарю, оно простоит хоть неделю, сделаю заливное и на салат пойдет. С фасолью, да? Уху сварю не с перцем, а со сметаной, чтоб была кисловатой на вкус. Завтра приготовлю.
Миклош смущенно почесал в затылке.
— Завтра, к сожалению, не получится.
— Почему?
— А потому что тетя Юли не любит диких гусей.
— Ну и что? Не люблю, и дело с концом. Мне только любопытно, к чему ты, плут, клонишь.
— Я вот застрелил диких гусей, а по дороге домой отдал мельнику. На свою беду! Сегодня прохожу мимо мельницы, а он кричит, завтра, мол, меня ждут к обеду. Пожарят гусей. Что мне оставалось делать? К нему мы возим зерно,
он нас всегда хорошо обслуживает. Правда, нельзя ведь сказать, что он нас плохо обслуживает?
— Да уж, конечно. Попался ты, Миклош, в ловушку. Подцепила тебя эта девчонка… Скинь одежду, я потом поглажу.
— Но…
— Хотя говорят, Эсти Чёндеш порядочная девушка, а что красивая, это и слепой видит. А теперь прочь с дороги!
Растроганный Миклош засмеялся и пошел в комнату. От приятной истомы ему казалось, что-то жужжит возле него и он слышит, как бежит время. Тетя Юли одобряет его выбор, а тетя Юли — это само общественное мнение.
В кухне звенели кастрюли, стучала печная дверца, журчала вода и потрескивал огонь. Всё — домашние, мирные звуки. Сбегали капли с оконного навеса, и с таким искрящимся блеском светило солнце, словно пришла весна.
«Дороги развезет, — подумал егерь, — буду грязный до колен. Что ж, в лесу почищу ботинки».
Тут он вспомнил, что надо проветрить одежду: если тетя Юли увидит, что он этого не сделал, проворчит весь день.
— Куда положить твой мешок? — открыла она дверь.
— Почему ты не ешь?
— Забыл. Знаете, тетя Юли…
— Знаю, — махнула рукой старушка. — Не серди меня, я и так очень сердитая.
— Я еще не все сказал.
— Что? Что еще там у тебя? — глаза у нее загорелись от любопытства.
— А вот что. Тетушка Винце пристала ко мне, чтобы я поставил капкан, а в него попался кот Кардошей.
—Черный?
—Да.
—Ну и слава богу! Он таскал цыплят и даже птиц ловил. Мари уже знает?
— Никто, кроме вас, тетя Юли, не знает. Вот его шкурка. Миклош достал из рюкзака черную кошачью шкурку.
— Ну, и вы об этом лучше не знайте, тетя Юли. Старушка в задумчивости погладила мягкий блестящий мех.
—Вот сколько огорчений свалилось на этих старушек: одна лишилась петуха, другая кота, третья племянника… Но, — она махнула рукой, — ни об одном жалеть не стоит.
