— Будьте здоровы, отец.
— За тебя и твоего суженого, дочка.
Мельница гудит, точно улей времени. У девушки теперь своя дорога. Вода все прибывает, старое колесо мягко скользит по водяной ленте, над рекой колышется вечерний туман, и мельник Калман Чёндеш остается один.
Но надо привыкать к этому, в конце концов всех ждет одиночество.
Егерь, к примеру, хотел бы побыть один, но не мог: дав ему благословение и разрешение на женитьбу, тетя Юли предложила, чтобы молодые жили у нее в доме, и потом уже не оставляла Миклоша в покое.
—Тетя Юли, да я же еще не сделал предложения, — не выдержал наконец Миклош, — и родители Эсти ничего не знают и согласия мне не дали…
Тетя Юли стояла подбоченясь, с таким воинственным видом, что егерь лишился дара речи.
—Ну и фрукт! Ну и разиня! Сиротинушка несчастный! Голову даю на отсечение, мельничиха тебе не откажет.
В субботний вечер Миклош с удовольствием посидел бы дома, но не было ему там покоя.
Он пошел к тетушке Винце и поставил у нее во дворе капкан, настоятельно попросив старушку предупредить соседей, ведь он за чужую оплошность отвечать не намерен.
— Правильно, но Мари искала тут Фашиста.
— Какого фашиста?
— Большого черного кота. Я ей говорила, нечего у меня искать, ты кошек не трогаешь, а в капкан, я сама видела, никто не попался.
— Конечно.
Сегодня Миклош положил в капкан карпа, одного из тех, что проглотила большая щука. У щуки такие же «клыки», как у собаки, но она ими не жует, а только хватает и держит добычу. Зажимает в зубах окуня, маленького сома, пока они не помрут, иначе они начнут шевелить своими колючими плавниками, когда она их глотает, и тогда щуке конец.
— Фу, какая вонючая рыба! — брезгливо сказала тетушка Винце.
— Да, попахивает, потому-то я ее сюда и принес. Сейчас вымою руки.
Уже стемнело, и поля не освещало вечернее солнце, их окутал тяжелый туман. Еще храня воспоминание о растаявших снегах, река стремительно неслась на юг, словно спешила навстречу весне.
Егерь остановился возле камышей, и прохладное дыхание луга смыло с него воспоминание о сегодняшнем и вчерашнем днях. Нарушилось первозданное молчание мрака, одиночества, и Миклош расплывчатой тенью вступил в таинственный вечерний мир камышей.
В шалаше под ногами тихо шуршали сломанные стебли. Рюкзак он положил в угол и, сев на скамеечку, посмотрел в маленький глазок. Но что происходит снаружи, станет видно, лишь когда взойдет луна и рассеется туман.
Чтобы скоротать время, Миклош вынул трубку.
Но сосать пустую трубку — все равно что цыгану играть на скрипке без струн.
Если бы дело было днем и егерь охотился бы на птиц, он мог бы преспокойно курить: у птиц почти полностью отсутствует обоняние. Надо было бы лишь следить, чтобы дым рассеивался в шалаше и не просачивался в глазок, привлекая внимание удивительно зоркого пернатого народа. Но сейчас Миклош выслеживает лисицу, а Карак при благоприятном ветре даже на расстоянии трехсот шагов поймет, что в шалаше сидит человек, это странное и опасное существо.
Со временем егерю кажется, что становится светлее, но это его глаза привыкают к темноте, и зрение обостряется. Зрачки, расширившись, стараются разглядеть то, что видел первобытный человек, когда ещё не было электричества, сделавшего излишней древнюю приспособляемость глаз к освещению.
Кто-то тихо постукивает по крыше шалаша, егерь догадывается, что над его головой ходит сова. Нарушая глубокую тишину, она скользит по камышу, что-то треплет.
«Это, верно, неясыть», — думает Миклош и смотрит наверх, откуда доносится возня; вот бы схватить птицу за лапу, как бы она испугалась!
—Ух-ух-ух-ух! — кричит сова, из чего следует, что она расправилась с мышью, и этим криком сразу выдает свое происхождение.
«Неясыть, — улыбается егерь. Ему симпатична косматая охотница, и он завидует ее главам. — Я бы и слона не увидал, а она, — покачивает он головой, — поймала мышку в снопе».
—Ух-ух-ух, — снова выкрикивает его соседка, но тут же замолкает: поблизости завозилась мышь, которая наверняка слышит своего опасного врага. Но камышовый сноп такой плотный, что мышь чувствует себя в нем в большей безопасности, чем человек перед сидящим в клетке тигром.
Но вот вокруг распространяется таинственный свет. Старая ива поднимает из тумана свою лохматую голову, и луна, поздно встающая зябкая ночная странница, проливает сияние на гребни кустов. Сова молчит, но не улетает, — Миклош слышит, как иногда над его головой шуршит камыш.
Дохлых собак еще не видно, но завеса тумана будто поредела, и смутно вырисовываются контуры пейзажа.
Теперь сюда долетает рокот реки, значит задул восточный ветер. Егерь смотрит вперед и налево, ведь справа, с западной стороны никто не подойдет: ветер доносит туда запах человека.
Луна светит все ярче. Слабый ветерок лениво разгоняет клочья тумана, и настает тот час, когда все оживает, приходит в движение, а туман и полумрак пробуждают фантазию.
