подковывать сдохшую лошадь.
Но вот голос реки изменился. Рокот ее стихает, берега словно вздыхают с облегчением, опомнившись от испуга. Не стонут большие балки мельницы, их треск никого не пугает и вовсе не мешает двум людям, которым кажется, что не зима идет, а наступила весна, хотя солнце светит неярко, и в его обманчивом свете беспечные кусты орешника не качают своих лодок-скорлупок.
Эти двое людей медленно бредут по лесной дороге, почти безмолвно, ведь слова — это лишь неуклюжие, переваливающиеся из стороны в сторону утки по сравнению с ласточками мыслей и чувств.
Когда Миклош, встав из-за стола, попрощался, мельничиха сказала:
—Дочка, проводи жениха до леса.
И теперь Эсти провожает Миклоша, идет с ним под руку, идет медленно, чтобы продлить этот день.
— Миклош, миленький, приходи к нам завтра ужинать.
— Тетя Юли убьет меня, но я и мертвый буду у вас.
— Приходи лучше живой, Миклош, миленький. А тете Юли скажи, я целую ее, она такая добрая.
— Хорошо, голубка, все передам.
— Передай слова, а не поцелуи. Дальше тополя я не пойду.
Уже приближался вечер, и тень старого дерева падала на реку. С полей подул ветер, и когда молодые остановились под тополем, его тянущиеся к небу ветви жалобно шелестели, со вздохом покачивались, словно стремясь за что-нибудь ухватиться. Уровень воды в реке быстро поднимался, и над раскисшими берегами уже плыла дымка, как бы предвестница ночного тумана.
Они стояли молча глядя друг другу в глаза, как вдруг раздался громкий треск, шелест листьев, и Миклош едва успел оттащить девушку подальше от берега.
Будто со стоном, треща разорвались корни, разверзлась земля, и старый тополь с шумом рухнул в реку.
Бледная как полотно Эсти вцепилась в плечо Миклоша, а он, потрясенный гибелью старого дерева, указывая рукой на берег, взволнованно воскликнул:
—Смотри! Смотри!
Корни подняли огромную глыбу земли, служившую крышей в норе, и две выдры, выпрыгнув из ямы, с плеском нырнули в воду.
Дрожа от волнения, Миклош так сильно сжал руку девушки, что она вскрикнула.
—Значит, здесь они жили. Видела, видела ту огромную ?
— Миклош, миленький, если бы не ты, я бы тоже свалилась в реку.
— Не бойся, я всегда буду беречь тебя, дорогая. Ох, какая огромная выдра… А ружье у меня не заряжено. Эсти, голубка, провалиться мне на этом месте, если я не подарю тебе ее шкуру.
Уже наступили сумерки, когда Эсти пошла домой. Егерь провожал ее взглядом, пока она не скрылась из виду, но мысли его были поглощены Лутрой, промелькнувшим перед ним, как чудесное видение.
На другой день сокрушенные вороны долго кружили над рухнувшим деревом, пока наконец не сели на старый дуб, одиноко стоявший на лесной опушке.
—Ка-а-к гр-р-рустно, старый дуб, тополю пришел конец. Теперь мы будем на тебе сидеть-отдыхать.
Но дуб не любил эту шумную ораву.
— Пожалуйста, пожалуйста, — шелестели сухие, твердые, как кость, листья. — Тут у вас будет хорошее местечко. Сюда обычно приходит егерь, да так тихо подбирается, что вы его и не заметите. Оттуда приходит, от тех кустов.
— Ох! Ка-а-ак гр-р-рустно, очень гр-р-рустно, но ты прав, — и вороны полетели к полям, где возле дороги стояла акация, на которой обычно обедали сарычи и пустельги.
— Пусть они убираются подальше! — трещали серые вороны. — Пусть отправляются к себе на родину! Теперь это дерево наше, мы им покажем! — и они понеслись к акации, на которой отдыхала только одна птица, но это был не сарыч, а балобан.
Трудно сказать, кто балобан, северный пришелец или местный житель: если нет сильных морозов, он остается и Венгрии, а если зима выдастся суровая, улетает на юг. По нему не видно, голодный ли он, усталый ли. Он сидит неподвижно, только глаза оживленно поблескивают.
—Прочь отсюда! Прочь отсюда! Убирайся, это наше дерево! — трещали вороны, многие из которых видели балобана впервые.
Но старые вороны вели себя осмотрительней и лишь с высоты осыпали проклятиями благородную птицу, однако в их голосах звучало также предупреждение чересчур наглому молодняку.
—Осторожней, осторожней кар-кар! Это же не сарыч Кьё, неуклюжий глупый мышелов Кьё, а господин Шуо. Осторожней!
Но молодые не слушали старых. Балобан был меньше и худее, чем сарыч, — чего его бояться?
—Вон отсюда! — каркали они, и когда балобан спорхнул с дерева, они увязались за ним, но он оставил их далеко позади, как гоночный автомобиль — одноконную бричку.
И как он летел! Один, другой взмах крыльев, и балобан уже поднялся на стометровую высоту. Минута, — и он возле леса, еще минута, — и он у камышей; молниеносно, с необыкновенной легкостью пронесся над камышовыми зарослями.
Потом он повернул обратно и, пока вороны усаживались на дерево, он уже приблизился к ним.
