—Иди. А я еще тут побуду, погодя где-нибудь встретимся.
Самочка долго прислушивалась к плеску в коротком туннеле, нюхала воду, ожидая, не передумает ли супруг, но он не шевелился, и она тихо нырнула в реку.
Лутра свернулся клубком; он чувствовал, что снаружи что-то происходит, хотя ни свет, ни звук, ни запах не предупреждали об опасности. После разрушения норы под старым тополем в его душе словно осталась незаживающая рана, и он тосковал по чему-то далекому.
Он не хотел ни есть, ни пить, у него ничего не болело, он ничего не боялся, однако был угрюмым и недовольным, — ведь он лишился старой норы и вместе с ней точно лишился всего — и реки, и жены. Они не перестали существовать, но больше не были ему нужны, он не желал их видеть. Его прекрасный инстинкт словно вооружился какими-то щупальцами; чуткая антенна чувств излучала разведывательные волны, пока где-то далеко, на горах, не отразились колебания, и тогда он успокоился. Точка, намеченная волнами его желания, уже появилась на безошибочной карте, запечатленной в его мозгу, но Лутра не торопился.
Небольшой сыч улетел с дерева, и вокруг наконец воцарилось глубокое молчание. Луна еще не взошла, свинцовая завеса тумана скрывала звезды; немые подручные северного ветра подышали на поля, от чего даже на дорогах выпал иней.
Старый заяц Калан, поводив носом, принюхался, и усики его нервно зашевелились.
— Что-то чувствуется в воздухе. Не нравится мне это, не нравится.
Даже хомяку плохо спалось. Ему приснилось, что его амбары опустели, и он тут же проснулся. Почесав толстое брюшко, обошел замурованные двери и от непривычной суеты проголодался. Основательно закусил кукурузой и погрыз овса, который легче переваривается. Потом побрел к своему ложу и, поерзав немного, закрыл глаза.
—Надвигается непогода, но как-нибудь ее перетерпим. Тяжелая жизнь, — засыпая, вздохнул он и пожалел себя, хотя в норе было тепло, как летом.
Кроме себя, он сроду никого не жалел.
— Нам холодно, ой, как нам холодно, — пищали мышата, одетые в плохонькие пальтишки, и их черные с булавочную головку глазки испуганно вглядывались в темноту.
— Залезайте в гнездо и прижмитесь друг к дружке, — советовали им родители. — Все умные мышата давно уж спят. Что вы тут вертитесь под ногами?
— Нам холодно.
Отверстия в мышиных гнездах не были заделаны, и туда проникал ледяной ветер со снежных гор. Мыши замолчали. Только дикие гуси весело шумели сидя на воде.
— Лилик-ли-ли-ли, какой приятный родной воздух!
— Га-га-га, — говорили старые гуси. — Как бы чего не вышло!
Вода еще не совсем остыла, но какой бы она ни была холодной, Лутру это не беспокоило, — ведь выдра сохраняет постоянную температуру тела даже на льду. У воды же есть особое свойство, отличающее ее от других веществ. И прекрасное свойство! Даже при самых сильных, трескучих морозах, если глубина воды больше метра, она не промерзает до дна.
Все вещества от холода сжимаются, а от тепла расширяются. Чем холодней, тем плотней и тяжелей становятся разные тела, но только не вода. При плюс четырех градусах она, заупрямившись, говорит: «Хватит!» Придонный, самый тяжелый слой воды, имеющий температуру плюс четыре градуса, не может сдвинуть с места ни более холодная, ни более теплая вода, а лед не опускается вниз, так как это твердое вещество легче, чем вода при четырех градусах тепла.
Нижний слой воды сохраняет жизнь водным обитателям. В нем живут рыбы, раки, улитки, лягушки, змеи и миллиарды микроскопических простейших организмов, производящих за месяц более многочисленное потомство, чем люди, которые когда-либо населяли или будут населять земной шар. Если бы вода в реках и озерах замерзла до дна, там, во льду, погибла бы всякая жизнь.
Стало быть, это свойство прекрасное, хотя и необычное. Воду при плюс четырех градусах нельзя, разумеется, назвать теплой — человеческое сердце в ней через несколько минут остановилось бы, — но животные приспосабливаются, ибо таков закон жизни, и вода — великая сила.
В холодной воде ее обитатели, например рыбы, не могут, да и не хотят вертеться вьюном. Температура тела у рыб такая же, как у воды, в которой они находятся, и это определяет их образ жизни: время спаривания, потребность в еде, законы пищеварения, время зимней спячки, не похожей ни на сон, ни на жизнь, — ведь зимой рыба едва дышит, неделями не ест, и сердце у нее еле бьется. Моторчик жизни работает вхолостую, поэтому ему нужно очень мало горючего.
Но Лутру, как мы сказали, не интересует особое свойство воды. Шуба греет его всегда, верней почти всегда одинаково, и ему все равно, свирепствует ли на водных просторах госпожа Зима, или полногрудая мать Лето, тряся пропахшей сеном выцветшей юбкой, кормит миллионы своих безымянных детей.
В мозгу у Лутры, на карте, обозначилась точка, и он плывет вверх по реке, все больше удаляясь от старой норы и самки. Теперь он уже торопится, его тянет куда-то, словно эта точка постепенно завладевает всеми его помыслами и указывает ему путь в горы. Она обозначает воду, рыбу, нору, чужой и в то же время знакомый край, который он никогда не видел, но туманно представляет, где он находится.
Большая выдра с удивительной легкостью движется по водному пути. Она не голодна и не собирается охотиться.
Попадись ей на пути что-нибудь съедобное, она, конечно, не упустит случая, но сейчас не ищет его, не уклоняется от намеченной цели, не тратит попусту драгоценное время. Уже близилась полночь, когда она наконец приплывает туда, где река делает поворот на северо-восток и слышен равномерный шум воды у плотины. При этих звуках перед Лутрой как бы возникает мельница, а мельница вызывает образ человека. Когда река вновь круто сворачивает на север, Лутра, ни мгновения не колеблясь, словно путешественник, вооруженный картой, вылезает на берег.
Его дальнейший путь, он это ясно чувствует, пройдет не по воде.
Долго стоит он на берегу, глядя на реку, но его карта-инстинкт указывает направление точно на
