Сова, во всяком случае, улетела; так оттолкнулась от камышовой крыши, что ружье упало Миклошу на колени. Она, видно, кого-то приметила.
Егерь прислушался к тому, что происходит у него за спиной, вздрогнул, но с места не встал: тихий топот бегущих ног затих в камышах.
—Почуяли опасность, — проворчал он себе под нос. — И вроде их две.
Он прав: Карак и его дорогая женушка без оглядки несутся прочь от людей.
В том, что лисы спаслись, честно говоря, заслуга не Карака, а Инь. Карак хотел подобраться к дохлым собакам со стороны реки, но Инь побежала к шалашу с подветренной стороны, и он последовал за ней, как вдруг она повернула в страхе назад: человечий дух стал совсем теплым.
«На сегодня хватит, — зевает егерь. — Хорошо бы поспать».
Он неторопливо поднимается, опять втыкает палку-пугало с белой тряпицей и тихонько выбирается из камышей. Если бы не ветер, он бы сейчас шел домой не с пустыми руками, но охотники и рыбаки — бездельники и чудаки, и роптать ему не на что.
Луна уже стоит совсем высоко, ветер развеял туман, и лента тропинки спокойно ведет Миклоша домой.
«Капкан проверю на рассвете, сейчас еще нет и полуночи, — думает он, но тут часы на колокольне бьют полночь. — Ну ладно, проверю сейчас. И уберу его в конюшню. Не придется, по крайней мере, вставать чуть свет».
Сады в тени, ведь луна уже на ущербе. Шары спящих кур сливаются с мраком, капкана не видно на темной поленнице.
И тут в нос егерю бьет страшная вонь. От радости и сознания успеха мурашки пробегают у него по спине: в капкане сидит большой хорек.
Нельзя сказать, что он удобно расселся, но ему уже все равно. Напоследок он выпустил несколько капель зловонных выделений, а потом — что ему оставалось делать? — испустил дух, оставив на память о себе отвратительный запах, который не переносят даже привычные ко всему собаки.
Хорьков никто не любит, хотя там, где домашнюю птицу держат в хорошем курятнике, куда им не пробраться, для хозяйства они только полезны. Они искусно истребляют мышей, крыс и змей; укус гадюки им нипочем, и нет такой огромной крысы, которая, увидев своего страшного врага, не запищала бы в ужасе, прощаясь с близкой родней.
Хорек, несомненно, отважный воин и в случае необходимости нападает на собаку и даже на человека, но не будем осуждать его за это: он родился хорьком и не может жить, скажем, как соловей.
А этого хорька тем более не за что осуждать; Миклош с любовью гладит его шелковистую шерстку, хотя и морщит нос, и думает о том, что эту вонь лисица почувствовала бы и за два километра.
Но что поделаешь! У хорька благородная шкурка, и надо содрать ее поскорей, пока зверек еще теплый. Домой его не понесешь — ведь тетя Юли выставит Миклоша вместе с этим «вонючим гадом» за дверь, поэтому не остается ничего другого, как поднять с кровати тетушку Винце. Она жаловалась егерю на выдру, пусть теперь нюхает!
Он будит старушку, которая радуется смерти хорька-куролова, и пока егерь снимает шкурку, охотно светит ему лампой.
Придя домой, Миклош пытается тихонько проскользнуть в свою комнату, но тетя Юли не спит, и приходится дать ей подробный отчет. Что сказала тетушка Винце о хорьке, что сказал он сам, что ответила на это она и так далее.
—Ну, ступай, из тебя клещами вытягивать каждое слово надо. Ужин на столе.
Миклош молча ест, думая: не стоит уже ложиться, следующий день на пороге.
Следующий день!
А рассвет следующего дня самый обычный, если можно назвать рассветом густой туман, о который хоть лестницу опирай. Миклошу он на руку — ведь если надеть приличный костюм или пальто, что не часто случается, поскольку в воскресенье лучше всего обходить свой участок, — по дороге кто-нибудь непременно спросит:
— Может, свататься идешь, Миклош? Или скажет:
— Как ты вырядился!
Егерь же — человек замкнутый и не любит таких разговоров.
Он идет по тропинке, радуясь, что вокруг туман: хорошо бы уйти подальше, пока он не рассеялся. И можно помечтать: ему уже не грозят неожиданные встречи и любопытные расспросы. Идти приходится медленно — дорога грязная, почти ничего не видно, только шумит в стороне река.
Вот уже подул ветерок, погода проясняется, но туман, верно, еще стоит и в вышине, ведь где-то растерянно гогочут дикие гуси, и крик их то и дело прерывает приятные раздумья Миклоша.
Иногда он видит их расплывчатые тени, которые тотчас исчезают. Но ружье держит наготове — чем черт не шутит.
«Тетя Юли — добрая душа. Как хорошо, что мы сможем жить у нее», — думает он, возвращаясь на цветистый путь мыслей, связанных с Эсти, но тут гусь проносится так низко — он видит даже его зоб, — что и ручкой от метлы можно его сбить.
«Вот ротозей! Что-нибудь одно из двух: или охоться, или мечтай, — стыд и срам», — поругал он себя и выбрал охоту; остановившись, он вгляделся в клубы тумана.
«Ах, голубчик, что ж ты наделал, поджарить бы такого гуся, как тот», — продолжал укорять он себя, но вдруг откуда-то сзади донесся гогот сбившейся с дороги птицы.
Грохот выстрела растаял в тумане, и гусь с шумом упал на землю.
