И старый тополь, проснувшись, встревоженно вздыхает на теплом ветру:
— С-с-с, что с тобой, Река, ошалела ты, что ли?
— Я? При чем тут я? Хорошие вопросы задаешь ты, старый Тополь. Так и бежит ко мне множество новорожденных грязных ручьев. Что мне с ними делать? Их посылают Гора, Лес, — все. Ошалела погода, а не я!
— С-с-с, —вздыхает Тополь. — Ты размыла весь берег, мои корни чувствуют это, и даже во сне мне страшно.
— Тебе не впервые страшно, — сердито рокочет Река. — Лучше бы ты спал.
— Глупая, с-с-с, какая ты глупая. Твои озорные детишки играют в весну, я уже едва стою, а ты говоришь мне: спи.
— Брани Зиму, — мечется Река. — Разве это Зима? Лентяйка она, полеживает где-то. Приносит не снег, а слякоть. Напускает южный ветер, не заботится о порядочных тучах, северном ветре. И горы валят в меня массу грязи. Поверь, мне совсем невесело.
Легкая дымка окутывает окрестности. От снега не осталось и следа. На всем лежит печать ленивой, сонной усталости, и не несись река так стремительно, можно было бы подумать, что по случаю воскресенья она бездельничает, загорает на солнышке.
Притихла деревня, только дятел посвистывает, кружа над садами, словно подрубает нижний край шторы, спускающейся с неба, и — трах-тах, трах-тах — тетя Юли выбивает пыль из брюк Миклоша с такой силой, словно они надеты на егеря.
«Как хорошо мне было с этим парнем, а теперь останусь одна как перст».
Трах-тах! — бьет она по штанам, словно напуская ветер на старую мельницу, которой все нипочем. Она стоит себе на берегу, смотрится в воду, ее большое колесо шагает то быстрей, то медленней, и оно тоже такое старое, что за свой век могло бы дважды обойти земной шар. Но оно крутится на месте, шагает только по ленте реки и наматывает на себя дни, уносит их в ночь и приносит в рассвет, пока не рухнет когда- нибудь в бесконечную стремнину времени.
Старая мельница сотрясается, разумеется, не от ударов тети Юли, а потому что вода и мельник пустили ее в ход. С гулким грохотом жерновов сливается тихое поскрипывание валов и шелест решет, высыпающих муку с желоба.
Мешки наполняются теплой пахнущей хлебом мукой, ведь во время работы нагреваются не только жернова и валы, нагревается и перемалываемое зерно.
Мельник не знает отдыха. Он то завязывает мешок, то насыпает зерно в воронку, то останавливает валы; наконец закуривает и стоя у окна смотрит на воду, думает о своем.
—Жалко, что он не мельник… — бормочет он, и можно поручиться, что имеет в виду Миклоша.
День уже клонится к вечеру. Над рекой между деревьями реет туман, и сразу чувствуется: по-весеннему буйному, солнечному веселью — конец. Но вода все больше прибывает, и тысячу мельниц привела бы в движение та сила, что вчера была миллиардом снежинок, а сегодня вращает колеса, которые тянут на постромках кони воды и солнца.
Мельник смотрит на воду и думает об Эсти и о себе. Какой-то неизъяснимой тоской веет от реки; мельница работает, мешки наполняются, и словно растворяются в воде минуты быстротечной жизни, которые никогда не возродятся, не вернутся.
«Да, так оно и есть», — кивает он сам себе и вздрагивает, заметив рядом дочку. В шуме он и не слыхал, как отворилась дверь.
— Отец, принесли вино. Вы не пойдете попробовать ? А то дядюшка Калло торопится.
— Пусть себе идет, вино дядюшки Калло нечего пробовать. Не могу я сейчас мельницу оставить, она на полном ходу. Постой-ка, Эсти! Принеси стаканчик.
Стройная девичья фигура скрывается за дверью, а мельник смотрит ей вслед, точно еще видит ее.
«Ну и глаза у этой плутовки, вот почему Миклош… Стало быть, и егерь иногда попадает в ловушку».
Глядя на реку, он вспоминает прошлое.
— Отец, вот вино.
— Целую бутылку притащила? Я просил всего стаканчик.
— Ну, почему же…
Серые глаза мельника останавливаются на дочке и словно видят ее насквозь, а она не знает, куда отвести взгляд. В ее руке чуть дрожит бутылка, лицо постепенно краснеет. Мельница гудит, и колесо почти бесшумно вертится.
—Так-то, доченька…
Глаза Эсти затуманиваются слезами, и, наполняя стакан, она проливает вино.
— Смотри, да ты же мимо льешь.
— Ой!
И тут она с бутылкой в руке прижимается лицом к отцовскому плечу.
Мельник чуть отстраняет ее, ему стыдно, что и он расчувствовался.
—Вся в муке перепачкаешься, будут потом на селе говорить, что с подручным мельника обнималась.
С легкой улыбкой девушка наполняет стакан.
