конца слышалось: «Я не хочу умирать, боже, пощадите», третий голос добавил: «У тебя еще вся жизнь впереди, чтобы закопать сделанные тобой воронки», и опять он услышал это слово — «мама». Это была страшная реальность прошлого, он не видел ее много лет, не хотел возвращаться в нее, но постепенно она стала заполнять его сознание, память возвращалась. Он прошел немного по траншее, держась одной рукой за траву, покрывавшую скат и бруствер, и остановился возле небольшого выступа из окопа, где когда-то располагалась позиция для пулемета. В сотне метрах от него работали строители: они сносили какой-то заборчик в близлежащем селении, возле потрепанного серого домика на краю поселка. Домик был огорожен лентой, а бегающие туда-сюда работники раздавали последние команды о сносе этого дома. Старику был хорошо знакомо это здание, которое он видел на этом же месте много лет назад. Глядя на строителей, он видел их улыбки, молодость, радость в глазах, в душе желая им никогда не видеть того, что произошло здесь десятилетиями ранее. С другой стороны послышалось чирикание птичек. Солнце в это утро светило ярко, озаряя сотни гектаров земли. Его внимание отвлек отбойный молоток, работавший в поселке, напоминавший своим звуком пулеметную очередь и постепенно превращающий это зеленое, освещенное, живописное поле в грязное, дождливое месиво.
Стена времени истончалась, и, смотря через бруствер, старик переносился в прошлое, год за годом, и словно ощущал всем телом, как оно молодеет. Шелковая рубашка стала превращаться в грязную солдатскую форму, швы на которой начинали расползаться. Седая голова словно обновлялась темными, каштановыми волосами, специально побритыми для окопной войны. Голову покрыла новенькая каска модели M16, которую выдали на складе. Лицо, лицо менялось, и он словно возвращался сюда, словно что-то силой его затаскивало в это прошлое, а он всячески сопротивлялся, впиваясь пальцами в поросший травой скат окопа.
1965.
1945.
1918.
Травянистая поверхность сменилась грязным месивом, а заросший окоп стал углубляться в землю и принимать свои изначальные формы. Дно траншеи покрылось досками, а тишина, живущая здесь уже многие годы, начала нарушаться криками.
1917…
Приготовиться…
Примкнуть штыки-и-и…
И вот он, восемнадцатилетний мальчишка, стоит в этом же окопе. Шел 1916 год. Небо окончательно сменило свой голубоватый оттенок. Теперь его затмевало громадное черное облако, несшее в себе дым от пожарищ. Запах скошенной травы 1985 года сменился смрадом от разлагавшихся тел вперемешку с запахом пороха. Словно по волшебству, из тумана в окопе стали появляться люди, одетые в такую же форму, что и он. В сознание нашего героя вернул солдат, пробежавший мимо, задев его плечом. Рота готовилась к атаке, а командир, стоявший перед шеренгой, всем своим видом выдавал последние секунды подготовки. Каждый солдат косился на старшего по званию, и когда офицер чуть поднялся по лестнице, ведущей на поле боя, бойцов охватил мгновенный приступ паники и страха.
От этого момента нашего героя отделяло всего несколько секунд. Это самый душераздирающий момент, когда ты ждешь приказа, а его нет, когда каждая секунда тянется как час. Зубы сжаты, глаза слезятся и выпучены от страха, словно сейчас вылезут из орбит, губы то сжаты, то рот, напротив, открывается для более легкого дыхания, скулы напряжены, каждый выдох сопровождается стоном, взгляд то стеклянный, то бегает по сторонам. Тебе страшно, и ты боишься идти туда, но одновременно с этим ожиданием в голове мысль: «Быстрее бы уже». В такие моменты начинает тошнить, по телу проходит озноб, и хочется просто упасть от бессилия. Вдруг один из солдат словно психанул и крикнул на всю округу:
«Пресвятая дева!». Этот крик никого не заставил даже повернуться: каждый думал о своем — кто-то о доме, о родителях, о любимой девушке, а кто — о собаке, которая лежит сейчас на крыльце и ждет его возвращения. Каждый думает о своей жизни. Тот, кто всю жизнь был маменькиным сынком, будет думать о маме, тот, для кого больше всего важны дети, будет думать о них, вспоминая их улыбки. Состояние в этот момент неописуемо, будто ты один на этом свете и никого нет рядом. Но наш герой здесь не один — бок о бок с ним стоят храбрые солдаты Германии, готовые по первому приказу умереть, ради своей великой страны. В глазах каждого из них — страх. Соседнего солдата рвет от нервозности прямо на свои сапоги. Такие моменты здесь не редкость, и каждый понимает степень нервности товарища. Стоят в окопе, плечом к плечу; между ними нет бедных и богатых, умных и глупых. Они все равны, вне зависимости от личных качеств каждого, все эти качества скажутся только в рукопашной схватке, когда солдат остается один на один с врагом, и победа зависит от опыта каждого из них, от их личных качеств и заслуг, умения и смекалки. На время наш герой закрыл глаза и увидел маму, которая улыбнулась ему, чуть склонив голову вправо, и это видение словно затмило основной фон боевых действий.
Последние мысли о родных нарушил свисток командира, и рота поднялась в атаку — с криками и воплями, озлобленностью и ругательствами в пустоту. Чем больше ты боялся, тем громче ты кричал. Один за другим они поднимались по самодельной лесенке, навстречу собственным страхам и собственной смерти. Вся рота пошла вперед; командир, постоянно дуя в свисток, подбодрял солдат. Рота изможденных, но озверевших воинов не могла противопоставить пулеметам ничего, кроме оглушительного и угрожающего вопля.
Утренний дождь затруднял продвижение бойцов, на дне почти каждой ямки скапливалась вода. В больших воронках лежали полуразложившиеся тела убитых, из тел которых от пулеметного огня и криков выбегали крысы. До вражеских окопов было около двухсот метров. Двести метров отделяло их от цели, от этих двухсот метров зависела их жизнь. От этих двухсот метров зависело, сколько матерей не дождутся своих детей домой, сколько жен останутся вдовами. Панический страх сменяется спокойствием, стойкостью, но одновременно и полной дискоординацией. Каждый пытается себя утешить знаниями, полученными на тренировках, когда они пронзали мешки, набитые соломой. Но здесь не учебный лагерь и не теория, это не драка с ребятами из соседнего двора — здесь убивают, и каждый из этих мальчишек думает, что он вернется к родным. Подпустив атакующих на более близкое расстояние, французская линия обороны оживает, и раздается винтовочная стрельба, вперемешку с пулеметными очередями, и первый в шеренге падает замертво, за ним — второй, третий, десятый.
Наш мальчишка бежал не в первой шеренге, что и успокаивало, но какой-то подсознательный страх все же продолжал таиться в душе. Командир роты, бежавший впереди, кричал: «Выполняйте свой долг, а страх оставьте врагу, он тоже боится», однако очередная пулеметная очередь подкосила его как траву, и он рухнул на землю.
Не успели они пробежать и двадцати метров, как вражеский пулемет оскалил зубы с сухим треском, и люди, бегущие в шеренге, стали падать один за другим. Солдату, бежавшему слева от нашего мальчишки, пуля попала в ухо, и тот, резко закрыв его рукой, упал с диким криком, будто его резали на операционном столе без анестезии. Мальчишка не сделал еще ни одного выстрела, не пробежал еще и сотни метров, а животный страх, поселившийся внутри, уже словно сковал всё тело. Почва то справа, то слева вздымалась вверх земляным фонтаном, и шальной камень из земли выбил одному бойцу глаз; не успев даже закрыть глаз рукой, солдат получил несколько пуль в грудь и плашмя рухнул в глубокую воронку, наполненную водой. Наш герой метался из стороны в сторону. Ты боишься, боишься свернуть вправо или влево, ты не знаешь, что делать. Ты бежишь за солдатом, что перед тобой, и молишься, чтобы его не убили, иначе ты займешь его место в первой шеренге. Через секунду тебе надо выбрать, свернуть ли вправо или залечь, нужно принимать ответственные решения на ходу, — все это разрывает твой мозг от неопытности; тебе надо убить человека, и ты имеешь в запасе несколько секунд, а тебе всего восемнадцать лет. Неожиданно
