вперед колонну снабжения. Получалось это плохо — мост «возрожденцы» подорвали, а ближайший к дороге брод имел заболоченный берег, на котором тяжело груженные грузовики попросту застревали.
Зато разведка уже кое-что достигла. Левая группа, правда, наткнулась на очередной взорванный мост, зато правая докатилась, по их словам, до большого района с жилыми домами — то есть, похоже, вышли на окраину самой Москвы.
Центральный же дозор буквально в двух километрах впереди обнаружил спешно окапывающихся авровцев, общим числом до роты. Копать они начали от силы часа два назад, при этом правый фланг их позиции упирался в речку, а левый ни во что не упирался — просто повисал в пустоте. И выглядело это как издевательское приглашение — врезать по этому провисшему флангу, смять и спихнуть их в речушку к свиньям собачьим. Вот только в подобную глупость авровского командира мне отчего-то не верилось ни секунды.
Я прикинул — 20-ствольные, которые сейчас среди прочих застряли в колонне снабжения, даже если пройдет гладко, смогут выйти на позицию залпа часа через полтора. Что неприемлемо: за это время «возрожденцы», если они не зеленые новички, закопаются так, что одним залпом их уже не выковыряешь.
В принципе, у меня в колоде был козырь как раз на такой случай, и придерживать его на что-то другое смысла сейчас уже не имело.
Я еще раз связался с Фриксом и попросил его выдать наверх запрос на авиационную поддержку. Согласно директиве, наш батальон должны были поддерживать два звена штурмовиков. Если все обстоит так, как распланировано, они на полевой аэродром с утра уже перебазировались и над целью могут появиться минут через двадцать.
От этой мысли сразу позавчерашний вечер вспомнился. Темнеющее вечернее небо, вой турбин самолетов, заходящих на бреющем, пронзительный свист и вслед за ним ослепительно-яркое, на фоне леса, пламя. Начинку полутонного бака фэ-бэ-53 составляет загущенная для липучести смесь бензина и керосина, и один такой бак накрывает огненным ковром метров сто по фронту… плюс пропитанная огнесмесью ветошь, но, как любил говорить Вольф, в конкретном данном случае это было не нужно. Четыре самолета отбомбились прицельно, чистая работа. Когда мы двинулись вперед, ни одного выстрела больше не раздалось.
Вспомнил — и вдруг как дернуло меня что-то. Огляделся вокруг…
— Стась, — говорю, — пока я Михеича буду искать… видишь, вон там, за забором, на веревке белеет, то ли простыня, то ли скатерть. Принеси, пожалуйста.
Должно быть, авровцы здорово удивились, когда перед их окопами объявилось эдакое чудо — «смилодонт» с примотанной к антенне белой тряпкой. Мы остановились метрах в пятистах, я вылез, закурил и, дождавшись, пока из траншеи выберется и направится в мою сторону кто-нибудь с погонами, неторопливо зашагал ему навстречу. Метрах в трех вытянулся, щелкнул каблуками.
— Обер-лейтенант Эрик Босса, — сообщаю, — отдельный тяжелый панцербатальон корпуса Линдемана.
Черт, думаю, вот уже и сам себя стал Эриком именовать… прилипло…
Авровец тоже остановился, откозырял.
— Подполковник Сергей Береговой, — сухо произносит, — сводный батальон 3-го десантно-штурмового корпуса.
Ух ты, думаю, надо же — целый подполковник!
Забавно… когда я его вблизи разглядел, странное ощущение возникло. Не то чтобы он кого-то знакомого напомнил, а словно бы видел я его. Причем именно его и сравнительно недавно. Я секунд двадцать повспоминал — не, думаю, бред. Наваждение.
Подумал было предложить ему закурить, но почти сразу же сообразил — не возьмет. Видно… по тому, как он стоял, как глядел на меня. Идейный. В смысле, авровцы они, конечно, все как бы идейные, но в разной степени… одни, к примеру, нас, кайзеровцев, просто к стенке ставят, а другие норовят выдумать чего позаковыристей.
— Господин подполковник, — говорю, — предлагаю вам и вашим людям сложить оружие.
Кажется, «возрожденец» удивился. Не сильно, но удивился.
— Герр обер-лейтенант, — медленно произносит он, — вы, похоже, хорошо говорите по-русски?
— А что, — спрашиваю, — ударение где-то не там ставлю?
— Нет, — качает головой авровец, — с ударениями у вас как раз все в порядке. А вот такое идиоматическое выражение, как «белены объелись», вам что-нибудь говорит?
Что такое «идиотическое выражение» я, понятно, не знал, но общий смысл вопроса уловил.
— Да.
— Тогда, герр обер-лейтенант, позвольте осведомиться — вы белены объелись?
Я на него уставился хмуро… секунд пять, а потом думаю, — а ведь прав он. Какого, спрашивается…
Но раз уж я эту комедию устроил, надо бы роль доиграть. Как Вольф, окажись он здесь и сейчас, на моем месте…
— Господин подполковник, — холодно так чеканю, — если мое предложение было сочтено вами оскорбительным, то смею вас заверить: оно таковым ни в коем случае не являлось. И я все же желал бы получить от вас не «идиотическое выражение», а четкий и ясный ответ.
Русский на меня глянул… странно как-то, затем… улыбнулся.
— Прошу прощения, герр обер-лейтенант, — произносит он. — За последнее время я несколько утратил навык ведения переговоров… с достойным противником. Мы отклоняем ваше предложение — такой ответ вам подходит?
— Вполне, — киваю.
Потянулся, было, в карман, за пачкой — и тут «возрожденец» мне раскрытый портсигар протягивает.
— Закурите?
— Благодарю.
Сигареты у авровца были какой-то незнакомой марки — синеватая бумага, с черным ободком, но табак неплохой. Можно даже сказать — хороший.
Зато зажигалкой блеснул. Во всех смыслах — гауптфельдфебель Аксель после того боя мне свой «Ронсон» отдал. Не знаю уж, что на него накатило… вот просто взял и отдал, и еще добавил при этом кое- что… но это уж совсем личное.
— Дурацкая, — спрашиваю, — мысль была?
— Скажем так, — задумчиво отзывается русский, — не совсем подходящая.
— Да уж.
Я затянулся как следует… и тут мне в башку еще одна мысль шальная, как пуля, влетела. Пожалуй, даже более дурацкая, чем предыдущая, но, как говорят эти русские: чем черт не шутит?
Докурил, отбросил щелчком, повернулся…
— Господин подполковник, — говорю, — а можно один личный вопрос?
На некий неуловимый миг он даже стал… да, наверное, можно сказать, что этот кайзеровский танкист с лицом смертельно усталого подростка стал мне симпатичен. А просьба задать личный вопрос и прозвучала интригующе: о чем, спрашивается, таком личном может спросить линдемановец у «возрожденца»?
Диапазон возможных тем был огромен — и все-таки
Обер-лейтенант спросил, не известно ли мне что-нибудь о судьбе бывшего товарища министра финансов действительного статского советника князя Туманова и членов его семейства.
Кажется, я не сумел даже частично скрыть свое изумление — по крайней мере, с чего бы иначе кайзеровцу потребовалось краснеть и отводить взгляд?
У меня же несколько секунд ушло на то, чтобы переформулировать встречный вопрос с «какого, спрашивается…» в нечто звучащее хоть немного приемлемо.
Линдемановец покраснел еще ярче и с куда более заметным акцентом, чем до этого, произнес, что интересоваться сим вопросом его, как он уже сказал, вынуждают некие личные мотивы. О природе же сих мотивов он-де, предпочел бы не упоминать. Если же я не могу ответить на поставленный им вопрос, он… в
