Мелодия становилась все торжественнее. И, пока мы пели, в одном из садиков за окнами эхом отозвалась та же песня:
Стоило родителям закрыть за собою дверь, как мальчишки разбушевались. Авром, по примеру Предвечного, не желал спать. Дов, во всем подражавший старшему брату, тоже решил бодрствовать.
— Отлично, — поддержала их я. — Можете сколько угодно не спать, но сперва — забирайтесь-ка в постели.
Они притащили к себе в комнату подушки со всей квартиры.
— Мы подложим их под спину. Чтобы сидеть в кровати, — объяснил Авром.
И только я расположилась почитать на диване в гостиной, как явился Симха. Рыжие волосенки его прилипли ко лбу, щеки были мокрыми от слез.
— Я хотел держать глаза открытыми, — пожаловался он, — но они сами закрываются. Авром говорит, что не примет меня больше в игру и что придет Голем и возьмет меня. И он забрал у меня подушки.
Я отложила книжку и прилегла на бок.
— Иди сюда. Мы с тобой обычные люди, нам ни к чему бодрствовать.
Он уютно устроился рядом, коротко вздохнул, словно всхлипнул, и тотчас же заснул у меня на руке. Мне казалось — я смотрю с большой высоты вниз и вижу себя и Симху — на уродливом диване, в голой комнате, освещенной яркой лампочкой. В этом было что-то жалкое, и мне стало стыдно. Как я сюда попала? Чего ищет в моих объятьях этот чужой ребенок? Я склонилась над Симхой. Ноздри его вздрагивали, но лицо было спокойным. Нежные веки, рыжие ресницы.
Симха Калман. Трехлетний малыш с локонами у висков. Иногда мне казалось, что борода вот-вот начнет пробиваться сквозь детскую кожу, казалось, что Симха родился бородатым, как его отец, отец его отца и все остальные предки.
Симха Калман. С какою радостью помогла бы я ему открыть мой мир, огромный мир за пределами тесной квартирки, короткой улицы и парка. Ему позволено видеть только Тору, Талмуд и молитвенники. А я научила бы его махать кораблям, проплывающим по Шельде. Днем повела бы его есть горячие вафли на площади Меир и смотреть кукольное представление в Погребке Пульчинеллы, а вечером — слушать игру звонаря с колокольни на Зеленой площади. Но я знала, что хочу невозможного. Симха обречен был существовать в пространстве, ограниченном двумя тысячами библейских локтей, o которых говорил Авром. И в этих границах должна была я любить его таким, каков он есть.
~~~
В доме моих родителей стоял большой ткацкий станок. Мама много лет назад заказала его в Швеции и получила ящик деталей, без схемы и руководства по сборке. По вечерам отец тщетно пытался соединить их между собою.
— Если бы ты хоть что-то об этом знала! — с упреком говорил он маме.
— Просто ты слаб в технике, — парировала она, критически глядя на результаты его усилий. — У тебя получается средневековое орудие пыток.
— Да-да… А ты, собственно, уверена, что заказывала именно ткацкий станок?
Через неделю он сдался.
— Знаешь эту историю про немецкого парня, который во времена Гитлера работал на фабрике детских колясок? — спросил он меня. — Жена у него забеременела, и парень стал потихоньку таскать домой детали, потому что зарабатывал мало и купить коляску не мог. Наконец все детали оказались дома, он расположился на чердаке и стал собирать коляску. Но через несколько часов спустился к жене и с убитым видом пожаловался: понимаешь, дорогая, я их и так, и эдак складывал — все равно пулемет получается! — Папа вздохнул. — Теперь я понял, как этот бедняга себя чувствовал.
А еще через неделю выяснилось, что нам послали из Швеции две коробки, но вторая по ошибке застряла на таможне. В ней-то и оказались недостающие детали и инструкция по сборке.
Станок был наконец собран, мама уселась за него и принялась ткать часа по три в день. Особенно ей нравились бедуинские мотивы в черных и красных тонах. Стулья обзавелись чехлами ее работы, по всей квартире лежали и висели пестрые ковры, настенные панно и покрывала. А она все ткала. Ей нужно было восхищение зрителей, но мы с отцом не слишком интересовались ее работой. Я заходила в комнату, где она ткала, только чтобы о чем-либо спросить. Меня поражало уродство станка, и челнок, движущийся туда- сюда, как гигантская штопальная игла. Узор становился виден, только когда она срезала со станка готовый ковер и садилась в гостиной, делать бахрому.
«Видали, какой цвет? — восклицала она, связывая попарно ниточки. — Потрясающе!»
Когда воскресным июньским утром я зашла к родителям, мама была дома одна. Я села на диван, и она немедленно подсунула мне книгу «История ткацкого искусства у индейцев навахо». Большую ее часть составляли фотографии традиционных тканей навахо.
— Обрати внимание на зигзагообразные линии, — говорила она, водя пальцем по картинке, — и на эти многоугольники.
Стоя позади меня, мама быстро листала книгу, картинки мелькали перед моими глазами. Я остановила ее, чтобы рассмотреть фотографию девятнадцатого века. Два древесных ствола, меж которых натянули основу, служили станком. Работа над ковром была начата недавно. Женщина-навахо стояла на коленях, сжимая в руке огромный ткацкий гребень. Поодаль бродили овцы.
— В тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году Кит Карсон решил проблему навахо раз и навсегда, — прочла я вслух. — Используя тактику выжженной земли, его войска уничтожили хижины, скот и сады навахо. Восемь тысяч индейцев сдались в плен и были приведены в Форт-Самнер, на востоке штата Нью-Мексико, где каждого снабдили табличкой с номером. В конце концов они попали в Боске-Ридондо, бесплодную и заброшенную резервацию в сотнях километров от родных мест.
Мама быстро перевернула страницу.
— Навахо умели делать одеяла, — сказала она нервно, — такие плотные, что они не пропускали воду. Я тоже собираюсь попробовать.
— Зачем? — спросила я. — Разве дома бывает дождь?
Она пожала плечами и, уже идя на кухню, бросила:
— Разве можно знать заранее?..
Чего нельзя знать заранее?.. Мы пили кофе. Мама вздохнула:
— Хорошо, что ты зашла. Папы нет дома, а к нам вот-вот придут Голдблюмы.
Я ответила, что должна идти на работу.
— С каких это пор твой цветочный магазин открыт по воскресеньям?
