— Сегодня я работаю не у цветочника, а у Калманов.
— И ты собираешься туда явиться в дырявых джинсах и застиранной рубашке? Они будут просто счастливы. А платьице, которое я тебе купила, ты, конечно, не носишь?
Я потупилась.
— Ты всегда была такой славной девочкой, а стала какая-то дикарка. Неужели ты думаешь, что мужчинам это нравится?
— Мужчины меня не интересуют. Кстати, они отнюдь не разбегаются при виде меня. Недавно за мною увязалась парочка китайских матросов, а на прошлой неделе — польский турист. Он сперва спросил у меня дорогу, потом пригласил в кино, потом — в оперу, а потом сказал, что хочет на мне жениться.
— И все это в один день?
— Чтобы отвязаться от него, мне пришлось взять такси. Когда оно отъезжало, он пел для меня.
— Пел для тебя? Поляк? — Она передернулась.
— Да, танцевал посреди улицы и пел. Очень симпатичный парень.
— И таким типам ты нравишься? Какой примитив! Китайские матросы. Поющие поляки. В мое время такого не могло случиться.
— Конечно, в твое время улицы были полны поющих немцев.
Она поставила чашку и снова открыла книгу о ткацком искусстве.
— Не можешь вести себя просто, по-человечески, — вздохнула она, не глядя на меня. — Вылитый папаша. Этот круглые сутки гоняется за своими чемоданами, а дома молчит, как воды в рот набрал.
— Ничего удивительного. Чемоданы занимают его целиком, говорить он может только о них, а ты именно за это его пилишь.
— По-твоему, я должна ему подыгрывать? Ты не хуже меня знаешь, что ему не найти своих чемоданов. Я не хочу поддерживать его напрасных надежд.
— Неправда, ты о себе заботишься. Все должно идти по старинке. Просто, по-человечески. В этом доме все обязаны вести себя просто, по-человечески. А если что-то идет не по-твоему, ты удаляешься печь пироги или ткать непромокаемые одеяла.
— Что ж плохого в нормальном поведении? Почему другие семьи общаются между собой по- человечески, только у нас все навыворот?
К счастью, в эту минуту вошел отец. Он поцеловал маму, потом меня. Вид у него был несчастный, и я, не рискуя напомнить про чемоданы, спросила:
— Как дела?
Он вздохнул:
— Ich bin ein Berliner.
Эта фраза, сказанная Джоном Кеннеди во время его легендарного визита в Берлин, давно поселилась в нашем доме. Когда Кеннеди произнес ее с экрана, во время выпуска новостей, отец чуть не помер со смеху. Мама была возмущена, она не могла понять, что тут смешного. «Надо было сказать:
Отец повалился в кресло. Он, должно быть, долго шел пешком, потому что весь вспотел и верхняя пуговичка его рубашки была расстегнута — привычка, которую он терпеть не мог и называл «пролетарской». Мне стало его жалко, я вдруг поняла, почему мама надеется, что он прекратит поиски чемоданов.
— Через час придут Голдблюмы, — сказала она.
Отец потер руками лицо:
— Только этого мне недоставало!
Он с трудом переносил госпожу Голдблюм, щедро поливавшую себя духами и непрестанно повторявшую на плохом голландском, что брак их остался бездетным оттого, что «мой муш, мой муш, он не хорошо знайт этот искусств».
Отец пошел умыться, а я простилась с мамой и отправилась к Калманам.
~~~
На улице, в жарких лучах полуденного солнца, сидели рядышком Авром и Дов. Симха стоял, прислонясь к стене. Рубашка вылезла из штанов, он задумчиво играл белыми кисточками своей арбеканфес. Почувствовав, что кто-то загородил от него солнце, он поглядел вверх. Я наклонилась и поцеловала его в лоб.
— Нох амол[19], — улыбнулся он.
Я снова нагнулась к нему, но тут между нами откуда ни возьмись возник привратник. Он молча схватил Симху за руку и поволок в дом. Я рванулась за ними, но, влетев с яркого солнца в полутьму подъезда, на секунду ослепла от пляшущих перед глазами радужных пятен. В конце коридора маячили силуэты, и я бросилась туда.
— Я тебя раз и навсегда научу, как закрывать лифт! — визгливо кричал привратник. Он открыл лифт, прижал ручонку Симхи к косяку и попытался прихлопнуть ее железной дверью.
Я сунула в дверь ногу, он отпихнул меня локтем, и я повалилась на пол, но, падая, успела ухватиться за ворот его плаща. Ткань под моим весом затрещала, и воротник оторвался, увлекая за собой широкую полосу материи вдоль всей спины. Привратник заорал, выпустил Симху и по-ослиному попытался лягнуть меня.
— Беги наверх! — крикнула я Симхе, но он застыл, в ужасе следя за потасовкой. Я проскользнула под рукой привратника, схватила Симху поперек живота и помчалась с ним наверх.
— Плащ! Ты порвала мне плащ! — орал нам вслед привратник. — Плащ за полторы тысячи франков! [20]
На первой площадке я обернулась. Кровь шумела у меня в ушах.
— Это что же делается? — продолжал он кричать, теперь уже обращаясь к Аттиле, который сидел в сторонке, зевая. — Всякий день я должен пешком подниматься по этой проклятой лестнице, чтобы спустить лифт. Я не позволю этой жидовской кодле меня третировать. Мне не за это платят! — Он с силой хлопнул дверью лифта, открыл ее — и снова хлопнул. — Это не входит в мои обязанности, это, черт побери, не моя работа!
— Вам нравится другая работа? — заорала я сверху. — Хотите детишкам руки калечить для разнообразия?
Снизу донеслась вульгарная брань. Я взяла Симху на руки. Он почти ничего не весил. Как в тумане, я одолела оставшиеся до верху пять пролетов.
— Не волнуйся так, — сказала госпожа Калман, выслушав мой рассказ. — Мы не хотим ни с кем ссориться, особенно с привратником. Мы не можем ни войти в дом, ни выйти, не пройдя мимо этого человека.
— Но он едва не покалечил руку Симхе!
Она быстро опустилась на корточки и внимательно осмотрела руку. Рука была цела.
— Пошли, — вздохнула она, — я налью тебе чаю.
— Этот человек по-настоящему опасен. Он обозвал нас грязными жидами. А я еще и плащ ему порвала, так что теперь он нас хуже чумы ненавидит.
Госпожа Калман пожала плечами:
— С нами это не в первый раз. Так всегда было.
— А если не сопротивляться, то и будет — всегда!
Я поднесла стакан к трясущимся губам. Зубы застучали о стекло, когда я отхлебнула чай.
— Ты правда разорвала ему плащ? — спросила она.
Я кивнула:
