обрезком трубы, и притом С большой силой. Я присмотрелся повнимательнее и заметил коричневые частицы, деревянные, прилипшие к окровавленной голове.
— Вы говорите, перелом черепа — это результат падения? А что вы скажете насчет телесных повреждений?
— Мы полагаем, что он получил их в доме. По-видимому, подрался с этой девкой, Энджелой Хардинг. В ее квартире нашли окровавленный кухонный нож. Она, должно быть, бросилась на него. Так или иначе, он выпал из окна или его выкинули. — Питерсон замолчал и посмотрел на меня.
— Дальше! — сказал я.
— Да это, пожалуй, и все.
Я кивнул, вышел из палаты и вернулся с иглой и шприцем.
Нагнувшись над телом, я воткнул иглу в шею, так как вся надежда была на яремную вену. Возиться с венами на руках уже не имело смысла.
— Что вы делаете?
— Беру кровь, — сказал я, вытаскивая иглу. Шприц наполнился несколькими каплями синеватой крови.
— Зачем?
— Хочу знать, не был ли он отравлен, — сказал я первое, что пришло мне на ум. Положил шприц в карман и пошел было к двери. Питерсон, наблюдавший за мной, вдруг сказал — А ну-ка подождите минутку. — Я остановился. — У меня к вам будет вопрос другой. Согласно нашим предположениям этот парень подрался с Энджелой Хардинг. Затем Джонс вывалился из окна, а девица пыталась покончить С собой. Есть только одно маленькое несоответствие. Джонс здоровый детина, и весу в нем, должно быть, килограммов девяносто пять. Трудно представить, чтобы такая хрупкая особа могла его выкинуть в окно. Может, ей кто-то помог? — Он посмотрел на мое лицо, на повязку, покрывавшую порез. — Что, получили сегодня травму? Каким образом?
— Поскользнулся на мокрой мостовой.
— Получили рваную рану?
— Напротив, очень чистенькую.
— Когда-нибудь раньше встречали Джонса?
— Да. Сегодня вечером. Часа три назад.
— Интересно, — сказал Питерсон.
— Развлекайтесь догадками, — сказал я, — желаю удачи!
— Я ведь могу вызвать вас на допрос.
— Конечно, можете. Но на каком основании?
— По подозрению в соучастии. Да мало ли еще на каком.
— А я в ту же минуту вчиню вам иск. И сорву с вас миллион долларов.
— Только за то, что я допрошу вас?
— За подрыв моей врачебной репутации. Знаете ведь, репутация врача — это его хлеб. Даже малейшая тень подозрения потенциально наносит ему урон, Я запросто могу доказать на суде, что мне причинили убыток.
6
У меня было такое ощущение, будто моя голова зажата в тисках. Боль была пульсирующая, мучительная, ноющая. Идя по коридору, я почувствовал внезапный острый приступ тошноты. Ужасная слабость охватила меня, я весь покрылся холодным потом, но потом это прошло, мне немного полегчало, Я вернулся к Хэмонду.
— Как ты себя чувствуешь?
— Ты становишься однообразным, — заметил я. — Не мог бы ты достать мне мышь?
— Мышь? В лаборатории у Кохрэна есть крысы; возможно, она не заперта.
— Мне нужна мышь.
— Давай поищем, — сказал он.
Мы направились в подвальное помещение. По пути Хэмонда остановила медсестра и сообщила, что родителям Энджелы Хардинг позвонили по телефону. Хэмонд попросил дать ему знать, когда они приедут или если Энджела придет в сознание.
Мы спустились в подвал и двинулись по лабиринту коридоров, пригибаясь под трубами. В конце концов мы добрались до помещения, где содержатся подопытные животные. Как и в большинстве крупных клиник, в Мемориалке имелся свой исследовательский центр, нуждавшийся в большом количестве подопытных животных. Минуя одно помещение за другим, мы слышали то собачий лай, то тихий шорох птичьих крыльев. Наконец мы подошли к дверце с надписью: «Мелкие грызуны» Хэмонд толкнул ее, и она открылась.
Мы выбрали одну мышь, и Хэмонд вытащил ее из клетки общепринятым способом: за хвост. Я взял шприц и впрыснул ей кровь, взятую из трупа Грека Джонса. Затем Хэмонд бросил мышь в стеклянную банку. Долгое время с мышью ничего не делалось — она только носилась кругами по банке.
— Что это за проба?
— На морфий, — сказал я, — сразу видно, что ты не патологоанатом.
Мышь продолжала кружить в банке. Затем она начала замедлять бет, мышцы ее напряглись, и хвост задрался.
— Реакция положительная, — сказал я.
— А девица? Тоже наркоманка? — спросил Хэмонд.
— Это мы скоро узнаем.
Когда мы вернулись, Энджела уже пришла в сознание.
В шоковой палате медсестра сообщила нам:
— Давление у нее поднялось — сто на шестьдесят пять.
— Прекрасно, — сказал я. Пересиливая усталость, подошел к ней и погладил по руке. — Как себя чувствуете, Энджела?
— Хуже всех.
— Вы поправитесь.
— У меня сорвалось, — сказала она монотонным скучным голосом. Слеза скатилась у нее по щеке. — Вот и все. Хотела, но сорвалось.
— Вам уже лучше.
— Да. У меня сорвалось, — сказала она.
— Нам хотелось бы поговорить с вами, — сказал я.
Она отвернулась.
— Оставьте меня в покое.
— Энджела, это очень важно.
— К черту всех врачей, — сказала она. — Почему вы не могли оставить меня в покое? Я хотела, чтобы меня все оставили в покое. Я затем это и сделала, чтоб меня оставили в покое.
— Энджела, нам нужна ваша помощь.
— Нет, — она приподняла свои забинтованные руки и посмотрела на них. — Нет. Ни за что!
— Что ж, очень жаль. — Повернувшись к Хэмонду, я сказал: — Принеси, пожалуйста, налорфина, — Я был уверен, что Энджела меня слышит, но она никак не реагировала на мои слова.
— Сколько?
— Десять миллиграммов. Хорошую дозу. — Энджела слегка вздрогнула, но промолчала — Вы не возражаете, Энджела?
Она посмотрела на меня, и в глазах ее я увидел страх и что-то еще, чуть ли не надежду. Она понимала, что это значит, очень даже хорошо понимала.
— Что вы сказали? — спросила она.
