придет. Не волнуйся, малыш.
И я иду наверх, и европейцем здесь пахнет еще сильнее. Я знаю, что он где-то рядом. Уж я это знаю. И я вхожу в оффис, и сажусь там, и ничего не делаю, и вдруг вспоминаю про негативы. Надо их найти. И я ищу их по всей комнате, во всех ящиках и, наконец, вижу целую пачку этих длинных коричневых конвертов. Я смотрю, нет ли тут меня с Нэнси. И какие же это снимки! Друг! Я не могу рассказать вам, что я там видел. Все что угодно, и я понимаю, что имел в виду мастер Абель, когда говорил, что эти снимки дурные. Я слышу в себе голос, — вы меня понимаете?
И тут я нахожу то, что искал. Я сую руку в конверт и вдруг слышу:
— О'кей, так ты мне скажешь когда.
Друг, я где-то слышал этот голос, только не могу вспомнить где. Но я все равно пугаюсь, и замираю, и затем слышу, как кто-то спускается по лестнице, но я все равно еще не пришел в себя от страха, — бы меня понимаете? Потому что я знаю, что это был голос европейца. Друг, я в этом уверен.
Когда шаги затихают, я вытаскиваю из длинного коричневого конверта эти снимки, и негативы тоже тут, честное слово. Я приоткрываю дверь и смотрю, нет ли кого поблизости, но только слышу, как хихикают Фреда и Золотой Зуб. Тогда я закрываю дверь и рву все это на мелкие клочки. И снимки, и негативы. Все- все. И я забиваю клочки в носы ботинок, потому что, друг, даже если мне этим вечером удастся кое о чем поговорить с Нэнси, не обязательно же снимать ботинки.
Стало быть, я зашнуровываю ботинки, и тут дверь открывается, и входит Нэнси, и у меня такое чувство, будто она поймала меня на том, как я рву эти снимки, но на самом деле ничего подобного, так что я понять не могу, с чего у меня такое чувство.
Друг! Эта Нэнси! Она вправду очень, очень красивая. Она так хорошо одета. Поверьте мне. На ней рубашка, как мужская, только с глубоким вырезом, и юбка, не сшитая по бокам, так что ногу видно снизу доверху. Так вот она входит в комнату, садится и показывает мне ногу.
— Привет, большой мальчик. Как жизнь?
— В порядке, Нэнси. Как у тебя?
— О'кей, — говорит она.
Я подхожу к ней, беру ее за затылок, пригибаю к себе и стараюсь поцеловать, но она отводит голову.
— Что с тобой, черт побери? — спрашиваю я. — Зачем ты ко мне пришла, если так себя ведешь?
И знаете что? Она молчит. Да, сэр. Не говорит ни слова. Друг, иногда я сержусь на эту Нэнси.
— Нэнси, — говорю я, — этот Джанни Гриква говорит, что ты моя женщина. Но ты себя ведешь не как моя женщина. Отчего ты так, а? Отчего? Если ты моя женщина, у нас есть о чем поговорить, кое-что мне нужно узнать и кое-что сделать.
— Вот что, Джорджи, — говорит она, — отведи меня на митинг твоего дяди Каланги и можешь спать со мной день и ночь.
Знаете, я вам что-то должен сказать. Друг, мне не нравится, когда женщина говорит такие вещи, потому что это не похоже на дело, — вы меня понимаете? И во-вторых, я не хочу водить Нэнси ни на какие митинги. Но я говорю:
— Зачем это тебе идти на дядин митинг?
— Люблю послушать, — говорит она.
— Тогда о'кей. Мы с тобой пойдем на митинг в четверг вечером.
— В четверг вечером? — переспрашивает она, вроде бы удивленно. — А где?
— Неважно где. Я тебя туда отведу, если ты обещаешь, что после этого мы кое о чем поговорим.
— Да скажи мне, где будет этот митинг.
— Нет, Нэнси. Не могу.
— Послушай, Джорджи, скажи мне, где будет митинг, и мы с тобой проведем в постели целую неделю.
— Клуф Нек, Хай-роуд, дом 7,— говорю я. — О'кей. Стало быть, ты обещаешь, а?
И мы идем в большую комнату вниз. Я конечно бы провел с ней в постели целую неделю, но она знает, что я этого не могу, потому что мастер Абель на столько меня не отпустит.
И вот я сижу за столиком и смотрю, как люди пьют и танцуют. Джанни Гриква разгуливает взад- вперед и воображает, что всех осчастливил, потому что он с шуточками и хихиканьем ходит от столика к столику и забирает у людей деньги. Друг, я понять не могу, как это его дом не прикрыла полиция, потому что полиция не переносит таких домов.
Проходит сколько-то времени, и я уже порядочно выпил и вроде бы совсем счастлив, хотя я все время слежу за Нэнси. Друг, она ни с кем не танцует, и ни с кем не разговаривает, и не смотрит в мою сторону. Она просто сидит на месте. Но я почти счастлив, и я вспоминаю, как Фреда, совсем раздетая, подходила ко всем мужчинам, и я думаю, что, может, неделя с Нэнси начнется сейчас же.
— Нэнси, пошли наверх, — говорю я.
— После митинга, большой мальчик. Как я обещала.
И я молчу, хоть мне это не нравится.
— Так я пошел, — говорю я.
— Хорошо, Джорджи, — говорит она.
— В четверг вечером, — говорю я. — Встретимся перед муниципалитетом в половине седьмого. О'кей?
— О'кей.
— А после митинга кое о чем потолкуем, ладно?
— Друг, — говорит она, — не волнуйся. После митинга можешь делать со мной все, что хочешь.
И она улыбается, и я ей говорю:
— Обещаешь?
— Обещаю, друг. Конечно.
— О’кей, — говорю я.
И тут ко мне подходит Джанни Гриква и спрашивает:
— Уходишь, Джорджи?
— Да, сэр, — говорю я.
Я иду к выходу, а этот Джанни провожает меня и знаете что делает? Он сует мне в руку фунтовую бумажку.
— Это за то, что ты хороший парень, — говорит он.
И я ухожу домой.
X
Всю среду я думал про вторник. Друг, сначала этот священник задал мне задачу. Потом мастер Абель и снимки и весь этот разговор о голосе совести. Друг, иногда я по целым дням не слышу ни слова от этой моей совести, — вы меня поняли? Вот так мастер Абель один раз объяснил мне кое-что. Он сказал, что не потому плохо гулять с девушкой, что будет ребенок, и не потому плохо врать, что все может раскрыться, а просто плохо гулять с девушкой и плохо врать. Это плохо, и все тут. И когда я спросил мастера Абеля, почему это плохо, он опять сказал мне о совести. Я хочу вам сказать, что моя совесть не всегда говорит мне, что это плохо, но так говорит мастер Абель, а он образованный, и поэтому я ему верю. Но почему это плохо, а? Друг, я не понимаю. Ты находишь девушку и гуляешь с ней, и, может быть, что-то еще, и, может, тебе это нравится. Что ж тут плохого? И, может, полицейский подходит к тебе и говорит, что ты нарушил закон, а ты говоришь, что не нарушал закона, и он, может быть, тебе верит и отпускает. Ты врешь, но зато ты не в тюрьме, так что ж тут плохого, а? Друг, этого мне не понять. Тебе говорят, что у тебя должна быть всего одна жена. Почему, а? Ты, может, устал от этой жены и хочешь другую, но тебе это не разрешается. Европейцам можно все, что они захотят, но с нами другое дело, — вы меня поняли? Потому что, друг, мы
