Прудона с сочувствием, — Он перестанет безобразничать, хотя больше не будет так игрив.
— Ни за что! — возразила я, — Я лучше потерплю его вопли и лужи. Мне не хочется лишать Прудона радостей жизни. И потом, я боюсь больниц, даже ветеринарных.
— Вы просто его любите. И еще вы очень добрая! — проникновенно сказал Франческо и взял меня под руку, — Ну что, вы готовы провести этот вечер весело?
Дальше у меня в памяти остались только обрывки впечатлений, какое-то нескончаемое кружение, будто на карусели. Ресторан, где мы ели мясо аллигатора в ананасном соусе — очень странное блюдо, пахнувшее тиной и джунглями. В кабаре, где под потолком летали разноцветные шары, а на сцене дама в блестках неистово трясла объемистой голой грудью, Кавальери в ужасе закрыл лицо ладонями, а потом попытался меня увести. Но я воспротивилась и большую часть представления хохотала так, что на меня смотрели чаще, чем на сцену. Еще мы гуляли по переулкам, я рассказывала Франческо о жизни старинной Москвы.
Постепенно мы разговорились о наших предках. Наверное, мелкопоместные дворяне разных стран больше похожи друг на друга, чем на своих соотечественников. Франческо рассказывал о своей семье, проживающей веками в родовом гнезде 'Дорри альти' под Гроссето, в месте под названием Маремма. Он говорил о широкой долине, о пыльных сельских дорогах среди полей, таких древних, что еще его прапрадед в своих письмах и деловых бумагах упоминал о них. Говорил он и о побережье моря, обо всей Тоскане, о ее сердце — прекрасной Флоренции. Но чувствовалось, что больше других италийских земель Франческо любит старое поместье. Я спросила его об архитектуре дома, назвав 'Дорри альти' замком. Франческо рассмеялся:
— Что вы, Сонья, какой же это замок? Всего-навсего большой деревенский дом, очень старый, для современного человека не слишком удобный. В нем все время что-то ломается, ветшает, взывает: 'Почини, иначе ты меня потеряешь, хозяин!' Невыносимо — понимать, что дубовые перила, отполированные ладонями десяти поколений Кавальери, придется менять из-за жучка-древоточца, привозить в старые комнаты новую мебель… Поэтому вместо реформ мы ведем реставрацию. Недешево, но дом все-таки сохраняет свою неповторимость и… — он развел руками, — и свою душу. Другие владельцы давно бы все исказили, перестроили, осовременили, ведь комфорт — самый сильный наркотик. Удобств хочется больше и больше, любой ценой. А мой отец все, что мог заработать, вкладывал в фамильное поместье, и для него оно — больше, чем просто жилье! — в голосе Кавальери-сына, до этого момента веселом, появились молящие интонации, — Сколько он отдал 'Башням' сил, энергии, любви — не сосчитать. Жизнь моего отца в этом доме и угодьях вокруг. Мы с ним и бизнесом занимаемся потому, что надо содержать поместье. Пока нам это удавалось.
— А синьору Алессандро нравится арт-бизнес? — сочувственно спросила я, заранее угадывая, что мне ответят.
Сердце мое разрывалось. Я будто наяву видела этот старинный, любимый дом, родное гнездо, где все живое, теплое, неповторимое.
— Нет, — покачал головой Франческо, — Отец в душе — деревенский помещик. Есть надежда, что наши дела скоро поправятся, и он сможет переехать в 'Башни'. Он мечтает прожить в поместье оставшиеся ему годы. Отец тогда будет очень счастлив! Если только… — и тут Франческо поднял голову и посмотрел на меня с неожиданной надеждой.
— Что 'только'? — взволнованно спросила я.
Видит Бог, в тот миг я была готова собственноручно отреставрировать все перила в 'Дорри альти', или вспахать все гектары окрестных угодий, или просто украсть золотой запас страны и передать его Франческо Кавальери безвозмездно, то есть даром. Но мой прекрасный принц вдруг остановился, глаза его погасли, лицо стало холодным и бесстрастным, как у мертвеца. Никогда не видела, чтобы человек так менялся в одночасье: словно выключили ток, и светильник погас. Он взглянул на меня с недоброй саркастической усмешкой, точно я виновата в испытаниях, выпавших на долю семьи Кавальери.
— Так, проблемы с дальними родственниками. Это бывает в больших семьях! — и Франческо отвернулся.
Мне показалось, что на его лице было написано разочарование. Или сожаление. Но больше мы о фамильном поместье не говорили.
Чтобы замять неловкую паузу, я принялась рассказывать о своей семье, о роде Хряпуновых, о городе Задвижске и прапрадеде — предводителе дворянства. Вначале мой рассказ не вызвал в моем спутнике ни отклика, ни интереса. Но я понимала: есть мучительные, назойливые мысли, которые пьют нашу кровь охотнее, чем придуманные Дракулы — из своих безропотных киножертв. Моментально утихомирить палачей, живущих в твоей голове, невозможно. Ничего, пусть Франческо немного отойдет, и потихоньку начнет реагировать. Поэтому я бодро продолжала повествование о Хряпуновых в инертной тишине, надеясь, что Кавальери-младший не думает сейчас обо мне с раздражением: 'Ну и зануда!'
Сейчас почти сошла мутная волна неизвестно кем, когда и почему присвоенных дворянских титулов. Уже не возникает тягостного ощущения, что к началу ХХ века в стране существовало только два класса: дворянство — сплошь князья, а кто не князья, те — великие князья, да ужасный, неумытый, патологически жестокий пролетариат, совершивший спьяну революцию и перебивший всех князей. Но и сегодня какая-то отчужденность повисает в воздухе, если собеседник рассуждает о своих дворянских корнях. Сразу начинаешь подозревать: может, он сам такое ничтожество, что ему и гордиться-то нечем, кроме предков? Вот со стороны Франческо не ощущалось никакого снобизма по поводу древности собственной фамилии: он любил и уважал предшествовавших ему Кавальери и одновременно подшучивал над поколениями предков с доброй иронией, без детской зависти и показного пренебрежения. До чего же европейское восприятие родовитости отличается от российского! Мои родичи, например, вечно то ссорятся, выясняя, кто из них самый прямой потомок, то роются в каких-то фолиантах, консультируясь, возможно ли унаследование титула по материнской линии. Тоска! Мало мне сумасшедших домочадцев, за мною еще и маньяк охотится.
Вспомнив об этой недавней 'радости' моего существования, я похолодела. Затормозив на полуслове, я оборвала историю о браке последнего славного представителя грузинского рода Троглодидзе с матерью тети Жо. А это была прелюбопытная история: началась она с обоюдного страха молодых людей раскрыть перед окружающими собственную знатность. Оно и понятно: время-то было какое — тоталитарная эпоха, древность рода не поощрялась. Дети разных народов, но одного, опального класса усиленно изображали 'своих': походы на танцульки, субботники-воскресники, митинги-демонстрации, грубая полуграмотная речь, и прочее. Но однажды невеста застала жениха, спрятавшегося в закутке, с томиком Бальмонта. Неизвестно, пытался ли жених выкинуть 'компромат' в окно или, героически зажмурившись, ожидал возмущенной отповеди со стороны победившего пролетариата. Но бабуля не совладала со вспыхнувшими чувствами. Словом, они пали друг другу в объятья и разрыдались. Потом уже оба сознавались, что любовь родилась именно в тот момент, изгнанье их сроднило, а до того было легкое обоюдное презрение и мысль о необходимости обезопасить себя путем брака с тупым существом из низов. На описании пыльной кладовки, где родилось горячее чувство, под всхлипывания обретших друг друга княжеского сынка и дворянской дочки, я и осеклась.
Франческо внимательно посмотрел на меня и повел в какое-то ночное кафе, где усиленно подливал мне вина, заказал двенадцать коктейлей, заинтересовавших меня названиями или рецептами. Я перепробовала их все. К тому же бармен оказался славный, разговорчивый малый, и он с охотой объяснил, какие коктейли когда пьются, какие бодрят, а какие расслабляют. Я сломалась на категории, которая называлась 'night cup'. Франческо деликатнейшим образом отвез домой пьяненькую меня. Он, правда, попытался повести синьорину еще куда-нибудь повеселиться, но она относительно твердо заявила: 'Данке шен! Мы уже веселились!' Ответ по-немецки Франческо добил. Он проводил меня домой и, кажется, был не прочь остаться, но я не позволила.
Все мои супернравственные родственницы, точно ангельский строй, возвышались в тот момент над моими размякшими мозгами. Их хор голосил: 'Нельзя! Ты, Соня Хряпунова, не должна так опускаться! Помни о чести и достоинстве всего семейства! Приличная девушка не должна выказывать примитивной похоти, а только сложность и загадочность души! Мужчины все коварные соблазнители! Он решит, что ты дешевая русская шлюха, работающая в галерее для отвода глаз, и зарабатывающая на ловле иностранцев!' Последний аргумент подействовал сильнее остальных. Я остановила руки Франческо, нежно снимающие
