перед домом престарелых.
Я ехала на работу, размышляя: может, удастся усмирить Эму, набрать среди проклятых опусов десяток — ну хоть пяток! — приемлемых вещиц? Ведь и мой профит на итальянском контакте составил бы оплаченную поездку в Италию — на весь срок выставки. Ну чем не 'сон в летнюю ночь'! Там уж я не буду сидеть бабой на чайнике между кассой и смотрителем зала. Объездить теплую, благословенную страну, этот огромный музей под открытым небом, поговорить на певучем итальянском языке, который я почти забыла, посидеть в настоящей итальянской траттории — давняя и, похоже, неисполнимая мечта. Интересно, из какого города к нам приедут? Кажется, из Флоренции?
Жрушко встретила меня таким лицом, что мои эфемерные мечты об Италии и палаццо Питти (в них я удобно пряталась от прессинга утреннего метро) вмиг разлетелись стаей тропических бабочек. Ну что Ноевне стоит хоть разочек подарить мне свою коронную улыбку, припасенную для шефа? Представьте: рот полуоткрыт и растянут, как у взнузданной лошади, голова беспрерывно кивает, бледные десны чудно гармонируют с огромными желтыми зубами — от такого очарования не грех и отнять чуток. Увы! Мне, жалкому хранителю убогих фондов, узреть нечто подобное не дозволено — рылом не вышла. Разве можно тратить сокровища на бесстыжих молодых нахалок? Жрушко упоена свалившейся на нее властью. А власть и брюзгливая физиономия для тетенек ее типа нераздельны. Поэтому мы с Ноевной двинулись в фонды, не тратя времени на ненужные сантименты вроде разных там 'Здравствуйте, как вы хорошо выглядите!'. Нас ожидали сомнительные шедевры, полюбившиеся Дармобрудеру-покровителю искусства.
Я перебирала и компоновала глупо размалеванные коллажи из газетных вырезок, фаянсовые миски с неприличными надписями, кривые статуэтки из обрезков ржавых труб, раз за разом, снова и снова, но общее ощущение чего-то самодеятельного, давным-давно устаревшего и невыразимо скучного не исчезало. Для моего шефа самое важное в художнике — грубый эпатаж всех и вся, самый верный способ завлечь зрителя — напугать того по потери пульса, самая надежная раскрутка — громкий скандал в прессе. Поэтому и любимые авторы — бездарности, яростно клеймящие неважно что — обязательно с применением якобы оригинальной художественной техники. Например, хорошо поклеить на полотно дисконтные карты дорогих магазинов, составив из них неприличное ругательство, тем самым обличая алчность и коммерциализацию. Но на это, правда, у наших левшей никогда не будет дисконтных карт, даже поддельных. Еще Дармобрудеры глубоко почитают 'православие-самодержавие-народность' — за незатейливость идеи, а потому их любимцы вечно ваяют нетленку с изображениями Бориса и Глеба, Пересвета и Осляби, плаксы Ярославны и традиционалистки Сердобовой. С эстетическими пристрастиями шефа трусиха Ноевна согласилась только по долгу службы, и ее поведение было несколько напряженным возле украшенных матюками супниц, но при появлении очередного кисло-сладкого 'Крещения Руси' Эму просто расцвела. Ну, все, началось!
— Ах, как глубоко, как духовно… Какая многослойность идеи, какая цельность содержания, какая осмысленность гаммы и выразительность форм!
— По-моему, несколько слащаво, — сухо заметила я.
— Что вы, милочка! — бурно возмутилась голенастая энтузиастка, тряся 'взрывчиком' на макушке, — Слащавость — только форма! Содержание намного важнее, оно доминирует и превалирует!
Кажется, меня ждет тяжелый месяц.
Сколь ни ужасны были эти четыре недели, но царь Соломон не зря носил, не снимая, колечко с нехитрой надписью: 'И это пройдет' — и вот, срок моей каторги подходит к концу. Я мучилась тревожным ожиданием приезда партнеров, скандальной демонстрации всей этой дряни и язвительных итальянских улыбок. У меня даже не было уверенности, что они вообще захотят приехать, если хоть глазком заглянут в присланный им каталог выставки. Но случилось невероятное! Итальянцы позвонили и подтвердили прибытие! На следующей неделе Жрушко будет вести переговоры, а я — подавать чай-кофе, джин-тоник и делать вид, что ни слова не знаю по-иностранному. У Дармобрудера целых две мании: величия и преследования. Он надеется, что глупые итальяшки станут обговаривать на родном языке всякие чрезвычайно важные детали, не обращая внимания на девицу с подносом. А я в кои веки поработаю суперагентом. Надо будет стребовать с босса прибавку, если он вздумает поменять мне имя на Никита или Мата Хари.
Впарь я итальяшкам этих уродов — мне дадут небольшое вознаграждение, одобрительно похлопают по плечику… Что ж, премия чуть-чуть скрасит унылую московскую осень, пока мерзкая страусиха будет разгуливать по тратториям. Ох, чует мое сердце, она поедет фонды сопровождать, а я останусь дома, у разбитого корыта, с носом, красным от ежегодного насморка. Она весь месяц работала на этот результат: сладко вторила боссу, ходила за ним хвостом, с трепетом в голосе цитировала его изречения, словно библейские заповеди, причем в присутствии автора. Надо было видеть реакцию Дармобрудера: он краснел, как девица на смотринах, стыдливо отмахивался от панегириков, а будь у него коса до пояса, он бы ее теребил от смущения. Гнусная подпевала добилась своего: шеф не может без нее обходиться, подсел на Жрушко, как на наркотик, и теперь ежеминутно зовет Эму в кабинет — для получения очередной дозы. Ну как такое сокровище с собой в Италию не прихватить?
Ладно, хватит злобствовать. Заявляю: мне чертовски завидно, и потому я истекаю желчью. У меня самой так никогда бы не вышло: виртуозно влезть без мыла и дезодоранта в дармобрудеровскую святая святых. Для подхалимажа высокого класса надо иметь: четвертьвековую выучку, железную хватку, десятилетиями скитаться с одной и той же темой диссертации по всем московским институтам и музеям, работать на трех-пяти-семи работах одновременно и везде получать гроши. Надо путем мытарств осознать простую и жестокую истину: здесь, в маленькой, непрестижной галерейке с плохо составленными фондами и маразматическим наименованием, кроется твой последний шанс. А если человек полагает, что стоит большего, чем это коматозное местечко, он не сможет превратиться в сирену и в два счета навеять начальству сон золотой.
Одна надежда, что когда-нибудь я выйду из этой 'Комы' и приду в сознание на приличной работе. Или вообще замуж выйду! За князя Монако. Все-таки я не карьеристка, я сибаритка. Можно мечтать о достижениях в любимом деле, а не там, куда тебя жизнь запихнула — дескать, стерпится-слюбится! Ох, как охотно Сонечка Хряпунова сидела бы дома и наслаждалась ничегонеделанием — для интеллектуала это вершина карьеры. Лень властвует миром. Хотя все мои друзья ужасно активны — просто ураган, особенно по вечерам. Вечно их невозможно застать дома, вечно они расслабляются и оттягиваются в специально предназначенных местах. Снедаемая любопытством, я уже давно намеревалась как-нибудь вечерком сходить с ними в кафе, клуб или даже в дискотеку. И каждый вечер лень обламывает мои светские намерения: монотонная работа с утра до вечера и шумные развлечения с вечера до утра несовместимы.
Так и доживу до тридцатника без единого пятна на биографии — сплошное не была, не состояла, не участвовала, не привлекалась, с известными бабниками, пардон, плейбоями в личных контактах не замечена, ох-хо-хо… Ума, правда, не приложу, что я буду делать, если мне понравятся бездуховные наслаждения. На нашем снулом предприятии маловато платят, чтобы вообразить себя, а главное, в действительности стать светской львицей. Трудновато также счесть стриженого кролика мексиканским тушканом, а уж тем более — шанхайским барсом. Эх, не судьба Эллочке побить Вандербильдиху, не судьба! И времени на светскую жизнь у меня нет совсем…
Вот сегодня, например: свободный вечер, а я вынуждена ехать на другой конец города, забирать пыльные мебельные останки — мое недавно полученное наследство. Я уже полгода вывожу его частями из дедушкиной квартиры. Благо, наша галерея мне помогает с грузовым транспортом. После деда осталось совсем немного вещей, но все, как на подбор — чудовища, не влезают ни в легковушку, ни в пассажирский лифт, ни в дверь квартиры. Старинный стол для пасьянсов, гигантские крупповские напольные часы с басовитым боем, кушетка с подголовником, бюро и куча разного брик-а-брака. А сколько бумаг, альбомов, дневников и писем! Хорошо, что семейный архив хочет использовать тетка. Она намерена писать историю нашего рода и собирает все источники, до которых может дотянуться.
Не думаю, что сага о славных деяниях рода Хряпуновых вызовет интерес публики. Родственники мои до третьего колена в эпохальных событиях отродясь не участвовали, миров не перекраивали и с неба звезд не хватали. Если есть у нас, Хряпуновых, наследственная черта, то это именно лень, всепоглощающая и всемогущая. Она — наша погибель, и она же — наше спасение, надежная защита от действительности. Пока кто-то свою жизнь проживает, то мы свою — просыпаем. Поэтому от нас толку никакого, но мы можем гордиться предками, которые занимали пост предводителей дворянства в городе Задвижске. Мы, последние
