– Только твоих слез мне и не хватает. Если что-то по делу, говори, а нет, мотай реветь в другое место.
– И не думаю реветь, – сказала Марина подрагивающими губами.
– Спасибо, утешила!
– И утешать не собираюсь. Не маленький, сам все понимаешь.
– Что не маленький – понимаю.
– Действительно, не надо тебя жалеть. Чем больше жалеешь человека, особенно такого, как ты, тем хуже он становится, – назидательно сообщила она.
Где-то уже читал что-то подобное. Кажется, у Горького. Нельзя давать детям книжки о босяках.
– Вот именно, – согласился он. – Еще что скажешь?
Марина молча смотрела на него исподлобья. Потом потупила глаза и жалобно прошептала:
– Пропадешь ты, Сережа...
– Уже пропал. Один раз двинули по лбу, а второй – не за горами.
– Кто двинул?
– Трудно сказать. У нас же народ и партия едины. Получается, сам себя.
– О чем ты?
– Подрастешь, поймешь. – Кинул на пол окурок, раздавил кроссовкой. – Ладно, Марина, иди спать: детское время кончилось.
– Экзамен завтра. Всю ночь учить буду.
– Вот иди и учи.
В углу комнаты у стола короткими перебежками пробирался светло-коричневый худой таракан. Видать, сдуру сюда попал или сослали за плохое поведение. Не комната, а камера для нарушителей общественного порядка.
Марина встала, подошла вплотную. Маленькие коленки, проглянувшие между полами халата, были плотно сжаты, а ступни – немного врозь. У него бы так не получилось. Она осторожно положила руку на его голову, пригладила волосы.
– Ты, наверное, голодный? Давай покормлю.
– Спасибо, сыт.
– У сестры живешь?
– У проститутки. Мальчиком для личных утех. Кормят как на убой.
Рука оторвалась от его головы и медленно, будто давила на тугую пружину, опустилась вновь.
– Ты это серьезно?
– Серьезней не бывает. Живу на веселой такой блат-хате: три проститутки, два малолетних преступника и один совершеннолетний – я. Живем дружно, почти не ссоримся... по утрам.
– Как ты можешь спокойно говорить о таком?! Ведь они же...они...
– Плохие? – Он с издевкой посмотрел ей в лицо. – Потому что торгуют собой? Так все торгуют. Почти каждую семью возьми – по любви живут? А что ж это – не проституция узаконенная?.. То-то же. Поэтому дыши глубже: скоро и ты будешь заниматься проституцией, в лучшем случае, узаконенной.
– Не буду, – твердо сказала она.
Но не было твердости в ее невыразительном личике с близорукими глазами и темно-коричневым родимым пятном величиной с гривенник на правой щеке. Тот, кого выберет она, не выберет ее: значит, подергается, подергается – и заживет как все.
Словно угадав его мысли, она добавила шепотом:
– Рожу от любимого и сама воспитаю.
Так думают, пока не родят. Слишком развит в Марине инстинкт домашнего очага, а очаг без мужа – ну, никак не получается.
– Ребенку, между прочим, отец нужен. По личному опыту знаю.
– Сереж, а ты любишь детей? – спросила она после паузы.
– Нет.
– Это потому, что своих нет. А когда будут... Представляешь, малюсенький такой ребеночек – и вылитый ты...
– Не представляю и представлять не хочу, – оборвал он ее. – Все – уходи.
Она сжала его волосы, точно пыталась не дать вытолкнуть себя из комнаты. Сейчас начнется. Не глядя на Марину, взял ее за руку и заставил ее сесть рядом. Сидя удобней плакать.
7
Третья застава расположилась на склоне сопки у дороги, поджидала первую и вторую. Передышка после взятия пуштунской базы затянулась, и, чтобы десантники не потеряли форму, каждый день их гоняли на занятия по боевой подготовке. Обычно одна застава занимала круговую оборону, а две другие атаковали ее. Сегодня занимались порознь, но возвратиться на точку должны были вместе.
Гринченко сидел на ранце, от нечего делать подкидывал и ловил камешки, а заодно охранял покой и сон командира взвода старшего сержанта Архипова, который, подложив под голову спальник, спал ниже по склону прямо на земле и в обнимку с автоматом. Сергей теперь был вместо Стригалева «молодым» взводного, таскал его лопату и иногда, как особую честь, еще и рацию. Справа от Гринченко сидел разутый Углов, рассматривал свои шерстяные носки домашней вязки. Когда-то желтовато-белые, они почернели от грязи. Вонь от них и от ботинок была такая, что Зинатуллов, лежавший справа от Углова, перевернулся на бок, спиной к нему. Углов не спеша мял носки и в такт пальцам рук шевелил грязными пухлыми пальцами ног. Убедившись, что не разваливаются, посмотрел носки на солнце, будто использовал вместо закопченного стеклышка для наблюдения солнечного затмения. Затмения не было, но Углов всё равно довольно гмыкнул и начал натягивать носки на грязные ноги. Надевал так медленно, что даже зло брало. Однажды Гринченко видел в казарме, как Углов после бритья протирал лицо одеколоном. Выдавив из пузырька капельку на подушечку указательного пальца, тщательно и очень медленно втирал ее в щеку, стараясь обработать как можно большую площадь. Пока Углов справился с одной щекой, Сергей успел помыть полы в умывальнике и туалете. Разобравшись с носками и обувшись, Женька Углов потянулся лениво, в три приема, прижав ладони к маленьким ушам, словно боялся услышать, как хрустят его кости. Глаза почти исчезли в мясистых щеках, подтянувшихся к бровям, а когда щеки опали, на губах заиграла лукавая улыбка. Заметив, что Зинатуллов спит или притворяется спящим, Углов бесшумно переложил пулемет подальше от Рашида и, толкнув Гринченко локтем, сказал шепотом:
– Видишь вон тот камень, сынок? – он показал на большую каменюку, лежавшую около пулеметчика. – Тащи сюда, но тихо, чтобы черт нерусский не проснулся.
Когда Сергей принес камень, Женька Углов, растягивая слова, будто жалел с ними расставаться, окликнул:
– Рашид, а, Рашид?
– Чего тебе? – буркнул Зинатуллов, не оборачиваясь.
– Скучно мне, рассказал бы что-нибудь, а?
– Отстань!
– Ну, зачем ты так?! – с наигранной обидой продолжил Углов. – Помнишь, ты обещал рассказать, как Ермак татар крестил?
От этих вроде бы безобидных слов Зинатуллов подлетел, словно под ним рванула мина и, дико поводя раскосыми глазами, зашарил по земле руками, чтобы запустить что-нибудь в Женьку. Схватил бы и камень, и пулемет...
– Ты! Ты!.. – всхлипывал от злости Зинатуллов, потому что нечего было кинуть, а потом разразился смесью татарских и русских ругательств.
А Углов, трясясь всем телом, зашелся в тоненьком, писклявом смехе, который, казалось, возникал в
