– И не надо... Месяца два назад приезжала она с каким-то. Соседям говорила, замуж за него выходит. Старше ее на пятнадцать лет, но богатый: дом, машина, дача и зарабатывает много, тыщами. Начальник вроде большой. А может, врут люди, может, ворюга. Их сейчас развелось... Ой, что будет, что будет?! – запричитала она. – На развод не подавал?
– Нет.
– А она?
– Мам, хватит о ней.
– Ну, не буду, не буду... Да, – вспомнила она, – в конце лета, как раз перед Днем шахтера, приходила к нам девчушка. Маленькая такая, со стрижечкой, ножки тоненькие, французские. Еще родимое пятнышко у нее вот тут, – показала она на правую щеку. – Марина, кажется, если память не отшибло. Забывчивая стала. Утром поехала на работу, а тапочки не взяла, всю смену в сапогах проходила – ноги прямо отваливаются... Вот опять! – спохватилась она. – Заговорились – и забыла с чего начала!.. Да, хорошая такая, культурная. Я говорю: «Садись», а она: «Спасибо, я ненадолго, извините, что побеспокоила». Спрашивала, где ты, как найти. Я ей сказала, что и сама не знаю – запропастился, ни слуху ни духу. Что – нельзя было денек урвать, мать проведать? Тут же ехать от Донецка – всего ничего. Хоть бы весточку какую подал, а то чего только не передумала. Хорошо, у сестры бываешь, перескажет, что живой, здоровый... Ну, она попросила записку тебе передать. Все боялась, что прочтет кто. Это, говорит, только ему. Я подтвердила, говорю, мол, чтоб не сомневалась, пусть сама запечатает и палочками почеркает по краю конверта. Не стала черкать. В твоей комнате положила его, потом в стол перепрятала – когда приедешь!.. Ой, что ж я сразу не отдала, может, там важное что! Сейчас принесу.
– Не к спеху.
– Не нравится она тебе?
– Нет.
– Жаль, хорошая бы невестка получилась: симпатичная такая, культурная, не то что эти вертихвостки размалеванные.
– Хватит – наженился.
– Ну, смотри, дело твое...
Потом разговор перешел на сестру с племянниками. Мать, как всегда, хотела знать все до мельчайших подробностей.
– Ну, пришел ты, а они что?.. Ну, а ты что?.. Ну, а они что?
Попробуй запомни, кому и что говорил. Такие расспросы напоминали допросы следователей и выматывали не хуже. Но когда мать спросила, пойдет ли гулять, ответил:
– Дома посижу.
Теперь не скоро увидятся. Где-то там, в Донецке – в другой, казалось, жизни – готовят блок. А может, уже обложила мотопехота с трех сторон, а с четвертой, пока неизвестной стороны, идут десантники – молодые, сильные, тренированные. Встречался с такими. Однажды с третьей заставой вылетела на задание группа из пятнадцати человек, лейтенанты, только командир был майор. Шли сзади – перед арьергардом, и не отставали, правда, нагружены были меньше солдат. Стреляли метко и под пули рвались отчаянно, старший группы даже одергивал шибко резвых. А почему бы не порезвиться? Для них это увлекательная, немного рискованная прогулка – когда еще такая выпадет? Сейчас КГБ помогает милиции, работает по особо опасным, глядишь, доведется встретиться с кем-нибудь из старых знакомых...
В столе нашел запечатанный конверт с надписью четкими, аккуратными буквами «Сергею Гринченко». Бросил конверт в печку, не читая. Прошлое, оказывается, горит ярко, с синеватыми отблесками.
Вечер провел у телевизора. Цвета на экране смазывались, изображение уходило в черно-белое.
– Сдавали в ремонт перед Новым годом, – сказал отчим. – Продержали месяц – праздник без телевизора сидели, – содрали семьдесят два рубля, а он как барахлил, так и дальше барахлит.
Говорил отчим о телевизоре с такой жалостью, будто о родном человеке. Этот ящик с прыгающим, размазывающим экраном заменяет старикам друзей и знакомых. Даже удобнее людей: надоел – выключил, стесняться нечего, не обидится. Надо будет сделать им завтра подарок. Весь вечер мучился, решая, как отдать матери деньги. Ведь не возьмет, скажет, что ему нужнее, а если возьмет, то отложит на черный день. На его черный день. Придет милиция с обыском – выложит все до копеечки, свои еще добавит, чтобы спасти сына. Нет, дарить государству деньги ни к чему, оно и так слишком много ему задолжало.
Мать и отчим недолго смотрели телевизор. Только пробежала по экрану в конце программы «Время» сводка погоды, как оба поникли головами. Мать иногда вскидывалась, жалобно моргала, глядя на расплывчатое изображение, и снова медленно клонила седую голову. Отчим, сложив руки на коленях, гудел носом громче телегероев.
– Мам, ложились бы спать – что вы мучаетесь?
– Нет, я смотрю, – подняв голову, возразила она, а через несколько минут толкнула мужа: – Пойдем, отец, спать. Все равно ерунду показывают.
Отчим кивнул, будто разделял ее мнение о телепередаче, тяжело поднялся.
– Пойдем, не будем Сереже мешать.
Еще год назад прилавки универмага были завалены товарами. Пусть плохими, но их было много. Теперь нет никаких. Размели все: ждут повышения цен, разговоры о котором идут слишком долго, значит, повышать будут круто. Побродил немного под скучающими взглядами продавцов и решительно открыл дверь служебного входа.
– Вы куда? – попыталась остановить продавщица.
– Не твое дело.
Ответ девицу успокоил – попыталась остановить продавщица.
– Не твое дело.
Ответ девицу успокоил: хамит – значит, свой.
После возвращения из армии Сергей как ветеран и инвалид войны был прикреплен к универмагу. За год купил только кроссовки себе и кофточку сестре: то денег не хватало, то просто лень было сходить. Зато у директора хватало денег, забирал все, от чего отказывался Сергей, щедро расписываясь в карточке напротив чистых строк. Пусть лучше люди втридорога получат вещи, чем шишкарня городская растащит.
Директор полулежал в кресле за столом, разговаривал по телефону. Увидев посетителя, плавным жестом указал на кресло у стены. Слишком оно было удобное и не располагало к деловым разговорам, поэтому и поставили здесь, чтобы не мешали директору отдыхать на рабочем месте. Судя по уменьшительным суффиксам, разговаривал директор не с начальством. «Милочки», «лапоньки», «кисоньки» так и сыпались в телефонную трубку, обхваченную белой безволосой рукой с золотым перстнем на среднем пальце. Чем-то директор напоминал карикатурного дореволюционного барина, какими из изображают в современных журналах. На ум сразу приходило устаревшее слово – вальяжный.
«Кисонька» в последний раз была поцелована в «лобик, носик, губки и везде», и трубка аккуратно, как ребенок, уложена на аппарат.
– Ну, как живешь, кореш? – вместо приветствия поинтересовался директор. Он почему-то разговаривал с Сергеем с ноткой добродушной снисходительности и на приблатненном жаргоне. Наверное, считал, что на фене легче установить контакт с молодежью, или давал понять, что, как и любой работник советской торговли, имеет прямое отношение к криминальному миру.
– Лучше всех: никто не завидует! – В тон ему ответил Сергей.
– Это клево, когда никто не завидует. Эх, мне бы так устроиться! – Директор хихикнул и забарабанил пальцем по столу. – А то все, понимаешь... Ну, не будем жаловаться, не за тем пришли в мир, – закончил он деловым тоном. – Прибарахлиться надо?
– Да.
– Ты ведь у нас уже не числишься?
– Я заплачу. Сколько надо.
Достал пачку денег, загнул по-блатному угол, отпустил. Новенькие купюры зашелестели, вырываясь из-под пальца.
