Бродяга. Путь ветра

разглядел.

Лицо как лицо: рот широковат, тонкий нос с горбинкой, высокий лоб… за последние несколько лет он стал слишком высоким, и морщины наперегонки побежали над бровями — глупая привычка глядеть на мир исподлобья не прошла даром. Шрам на левой щеке, едва заметный — со Школы. Виски подернулись серым — кто придумал сравнивать седину с серебром? Пыль это, серая дорожная пыль…

Ян не хотел встречаться взглядом с самим собою, потому в глаза глянул в последнюю очередь. И оторопел, не заметив в отраженном взгляде ни скуки, ни усталости, ни, коль уж на то пошло, даже той же оторопи.

Серо-синие глаза отражения непонятным образом сочетали в себе серьезность и улыбку, спокойствие — и тень озабоченности срочным делом.

Час от часу…

Ян присел, не теряя странное отражение из виду.

— Ты кто? — спросил тихо, враз охрипшим голосом — видно, всерьез считая, что вопрос задан не зря.

И почти не удивился, услыхав ответ.

* * *

Давным-давно, в городе на другом берегу Моря Семи ветров, стоял дом — давно не беленый, со щербатой трубой и окнами, заставленными цветами в горшках настолько, что в занавесках просто не было нужды. На второй этаж — если так можно назвать неотапливаемый и оттого лишь летом жилой чердак — вела деревянная лестница, ступени которой не скрипели, кроме трех. И босые ноги девочки лет тринадцати — легкой, шустрой, сероглазой — старательно переступили через них. Не нарушить бы раньше времени задумчивую тишину, в которой, кажется, можно угадать не только шорох пера по бумаге, но и беззвучный шелест мыслей — как листьев в вековом лесу. Да и не только: если прислушаться, можно различить тихое- тихое бормотание — то ли песню, то ли стих, то ли детскую считалку-лэммидари.

Дверь наверху была приоткрыта — как всегда. Как раз настолько, чтобы в проем вместилось востроносое, не больно красивое, но удивительно живое личико. Девчушка, показавшаяся в дверях, набрала как можно больше воздуха и выпалила:

— Учитель, а может живой человек увидеть лицо Настоящего?

И только после этого открыла полыхнувшие серебром глаза.

Напевное бормотание стихло.

Рука, державшая перо, замерла в воздухе.

От стола, погребенного под ворохом исписанных вдоль и поперек желтовато-белых листов, оторвался плотный коренастый мужчина лет… одному времени ведомо, скольки: волосы вокруг давно перемахнувшего макушку лба были седыми и не больно частыми, но ровно лежать отказывались, словно вспоминая ветер; глаза укрылись в тени кустистых бровей да в близоруком прищуре, исчертившем лицо сетью морщин — но были неожиданно молодыми, яркими, и очень часто — удивленными… Самые удачные из портретов — в книгах и на стенах библиотек — именно те, на которых удалось сохранить этот взгляд.

— Не кличь меня учителем, Званка, сколько говорить? — проворчал он тем бесполезно-грозным тоном, каким взрослые пытаются утихомирить совсем маленьких детей. И подмигнул.

— Ну, Де-е-еда… — Званка, убедившись, что гнать ее не собираются, шагнула внутрь и стала у двери, опершись плечом о косяк.

— Увидеть… — старик неопределенно хмыкнул, вытирая невесть откуда добытой тряпицей капли чернил, плеснувшие на стол с пера. Оглянулся на внучку, словно впервые разглядев ее. Помолчал и, наконец, изрек:

— Ты, постреленок, книги читай пока. Во-он их сколько!

Книг на полках у стен было и правда без счету — но ответы в них давались далеко не на все вопросы.

Званка знала это отлично — читала она с трех лет, причем все, до чего дотягивались ручонки и любопытные острые глаза.

— А если совсем невтерпеж — в зеркало загляни, — продолжил Деда. Именно так звали его дома, и крайне редко — по имени, известному нынче на всех трех материках и пяти архипелагах.

— Эт зачем … в зеркало? — ожидая подвоха, вскинулась девчушка.

— А затем, — прищурился дед. — Вон уж какая барышня вымахала, меня того гляди перерастешь… а на голове словно стая драконят передралась…

Девчонка обижено засопела, без особого успеха пытаясь пригладить встрепанную русую шевелюру. И дед смягчился. Внезапно изменив тон — и, кажется, даже сам голос, — он добавил:

— Лови строчку: «Образ образа Его — в отражении зеркальном». Может, прорастет когда — ты ведь, внученька, немало сможешь…

Через много лет Звана рэй Далмир, внучка и единственная ученица Вайниса Леммифадского, вырастила из этой строки знаменитую «Поэму отражений». А еще через два века ее нашел в библиотеке Торинга школяр по имени Ян.

Нашел, прочел, полюбил и отложил в сердце — и в памяти.

Надолго — до этого самого дня.

* * *

Наверное, надо было поклониться. Или — преклонить колени. Ритуалы придуманы недаром — среди прочего, они помогают избавиться от неловкости и незнания, что делать и куда себя девать, столкнувшись вот так — лицом к Лицу. Но когда появляется ритуал, часто исчезает общение как таковое.

Здесь ритуалам не было места, и не всегда оставалось время для слов: вопросы и ответы облекались в образы, чувства и мысли текли прямо и быстро, подчас опережая друг друга. Ян сел наземь, не думая о приличиях и не ощущая холода, и, безотрывно глядя в воду, говорил — и слушал.

Многие вопросы, казавшиеся прежде важными, забылись; другие же — и среди них те, которые он клялся не задавать даже себе самому — оказались важнее всех.

— Где она сейчас? — спросил он вслух.

— Во Внемирье, — голосом же ответили ему. — И в большой опасности.

— Как она попала туда? — вскинулся Ян, готовый бежать — знать бы только, куда и как…

И, увидев ответ, воочию убедился, что Кэйм-Батал не зря назван Девятивратным.

Речные и Царские, Двузубые и Драконьи, Садовые и Мудрые (они же Мажьи), Копейные, и, наконец, Малые, или Соляные — любой житель столицы наперечет знает названия всех ворот, а кто посмышленей — помянет и связанные с ними легенды. Но спросите кэйм-батальца: «Отчего Девятивратный?» И большинство недоуменно пожмет плечами. Разве только кто из Старого квартала, что у Драконьих ворот, сможет рассказать, где в Кэйм-Батале были врата девятые — непростые…

Место это — пологий холм в восточной части города. Деревья избегают расти на нем, а у самой вершины исчезает и трава. Именно здесь, по наущению Вэйле, стихийный маг Альтемир возвел Врата — те самые, ныне ушедшие за пределы мира. Давно сгинул и сам создатель врат, и его творение: Альверон оказался для них тесен. Холм со временем оброс домами — жавшимися, впрочем, к подножию. На самом верху планировали построить храм, потом школу, потом парк, который даже попытались насадить… В конце концов поставили беседку и одинокий до нелепости столб с фонарем, имевшим обыкновение в безлунные ночи, в самую темень — гаснуть.

Именно такой была эта ночь, и сторожа, которые обходили спящие улицы, увидели фигуру в темной накидке, только когда та уже достигла вершины. Окликнули — и, не получив ответа, неохотно поспешили наверх. Как раз тогда фонарь погас, а когда вспыхнул вновь — на холме уже никого не было. Только мелькнул на фоне звезд силуэт разомкнутой стрельчатой арки…

* * *

— Зачем? — выдохнул Бродяга.

Ответом вновь было видение — без слов.

Комната, уютная и светлая — знакомая горница в доме Квеллей.