Гленна замерла у стены в напряженной, сосредоточенной позе: левая рука прижала к груди плачущего младенца, правая — выброшена вперед, ладонь вскинута щитом, и стены еще отражают сказанное ею слово.
Ян его не слышит — но знает, каким оно было.
Видение смещается, плывет, открывая противоположный угол комнаты.
Мари.
Сжавшаяся в комок, припавшая к полу, и судорога волной проходит по телу, только что снова ставшему человеческим.
В глазах — боль и ужас, такие знакомые Бродяге.
— Я больше так не могу, — шепчут прокушенные губы, и капля рубиново-алой крови пятнает белую блузку. — Не могу.
— Я рядом, маленькая, — тихо отвечает целительница, одним касанием ладони успокоив ребенка. — И, сколько Аль позволит, буду рядом.
— Однажды можешь не успеть даже ты, — грустно ответила Мари, поднимаясь.
Тонкие пальцы впились в багровеющий
— Мне надо снять его, Гленна. Надо…
И то ли странной клятвой, то ли заклинанием прозвучали слова, на мгновение затуманившие взгляд:
— Как приняла, так и отрекусь. Где согласилась, там и откажусь.
Большие глаза цвета морской волны стали на миг еще больше: Гленна поняла. Уложив малышку в колыбель, она подошла к ведунье и обняла ее, взъерошив густые черные волосы:
— Пусть будет так, как ты сказала, доченька. Только бы силы хватило…
— Я не могу войти туда, — ответил Собеседник, уловив незаданный вопрос Бродяги. — Пока не могу. Настанет время — я буду там, и со мной придут все, прошедшие Дорогу. Но тогда Внемирье перестанет быть внемирьем, и не так уж много останется от Мира этого, нынешнего. Будет новый.
Бродягу пробрала дрожь — вот так, в нескольких словах, он услышал краткое изложение
— Сейчас не до книг, Ян, — тихо проговорил Аль — или его образ? — Если ты согласен, идти надо немедля. Только помни: пока ты мнишь себя моим орудием, моей рукой — войти не сможешь и ты. Только — сам. Своей волей.
Вопросов больше не было, и в ответах не было нужды.
Ян встал и на минуту закрыл глаза.
А открыв, сказал:
— Я готов идти. Ты покажешь дорогу?
— Иди,
Яну доводилось и прежде бывать вне пределов мира.
Впервые — у Врат, в месте, где нет ничего, кроме них самих, неутихающего ветра, вечно пурпурного неба и алого солнца, которое никак не может оторваться от горизонта…
Горизонта там, к слову, тоже нет.
Но Привратье — это еще не Внемирье.
Он выдавливал себя из Альверона в мир тонкий и туманный; в мир, где нет направлений и странно течет время, где сгинуть — просто, а выжить — трудно даже мастеру. Это уже больше походило на Внемирье — но все же было лишь самой его окраиной, на грани реального.
Он выпадал из мира, пересекая огромные пространства одним броском прыгающего камня — и между отскоками камня мира вокруг просто не было, и вот это напоминало Внемирье больше всего, потому что в небытии — его суть.
Здесь свет так и не стал светом, и тьма без него была не вполне тьмою; Внемирье вместило сущности, недослышавшие Слова Творения и не получившие бытия. Здесь же, если верить слухам, ютятся кошмары, страхи и мороки. Верить приходилось, потому что проверить не удалось бы все равно: как проверишь несуществующее?
Бродяга знал это — и школьным, выученным знанием, и взятым из чужого опыта ведением Обруча.
Но сейчас из всего разнообразия знаний важным было лишь одно.
Он знал, что темный престол Кай-Харуда тоже находится во Внемирье.
Шагнув сюда, он задохнулся пустотой — и желание жить вызвало из небытия воздух, тяжелый и затхлый, но пригодный для дыхания.
Он захотел видеть — но свет не озарил Внемирье; вместо этого тени обрели полупрозрачную, зыбкую четкость, ощутимую не взглядом. Глаза его, как оказалось, оставались крепко зажмуренными, но он и без них воспринимал рассеянные осколки мира — или миров? Никогда не обременявшие лона земли горы… Деревья с переплетением оголенных корней, никогда не знавшие влажного тепла почвы и света солнца… Озера, лишенные дна и берегов… Призрачные камни изменчивых форм и размеров… Все это зависло в застывшем
— Где престол? Где же этот … престол? — выдохнул он, так и не найдя достаточно скверного слова для трона Владыки небытия.
И осколки несбывшихся миров пришли в движение, оплывая по краям, сливаясь в гротескные подобия кресел, стульев, тронов — от крохотных до гигантских.
Нельзя думать вслух, — понял Ян, остановив мысль. Жадные до бытия
Мало того — родное.
И было: мысль Бродяги устремилась вперед, и чувства его объяли и то, что уже произошло у черного трона, и то, что делалось в тот миг безвременья… И, наверное, то, что еще только должно было случиться.
Он был красив — простой, человеческой красотой, без налета потустороннего. Шелковистые вьющиеся волосы волной спадали на плечи; глаза, с ласковым укором смотревшие на нее из-под густых ресниц, были в меру большими и в меру ясными, а подбородок — не слишком твердым и тяжелым. Все было чересчур гармонично и соразмерно. И именно по этому Мари могла бы догадаться: это лицо — ненастоящее. Могла бы — но ей и не пришлось: за тщательно вылепленными чертами она
— Ты стала дерзкой, беглянка, — произнес он, поднявшись ей навстречу.
Восемь граней-ступеней вели к трону, и Безымянный шагнул вниз — на одну. Мари оставалась у подножия.
— Столько лет ты уходила от меня, а сейчас — вернулась, и даже не поклонилась? Впрочем, зачем мне твои поклоны теперь…
Еще один шаг вниз.
— Не кланяться пришла. Отдать тебе твое, вернуть себе — себя, — вскинула подбородок Мари, и взгляд ее, направленный в зрачки ненастоящих зеленых глаз, оказался слишком пристальным: собеседник опустил голову.
— Не спеши, — просительный тон был чужд голосу, привыкшему повелевать. — Отказаться успеешь.
