особенность текущего момента. Это — его служба. Его работа. Он здесь — не для того, чтобы распускать нюни и сомневаться.
Алексею Васильевичу вспомнились и строки из его письма, адресованного руководству НКВД, в котором он просил исправить собственные слова в протоколе допроса, в частности, о том, что ЦК партии «НЕ знает об этих явлениях». В исправленном виде это предложение должно было звучать так: «Я верил в старые чекистские кадры и не представлял, что ЦК ВКП(б) ЗНАЕТ об этих явлениях».
В те же дни, находясь под следствием, он написал заявление военному прокурору. Оно выглядело так: «После моего внезапного ареста моя семья оказалась в критическом положении. Жена тяжело заболела, остались без попечения трое маленьких детей. Меня лишили всякой связи с ними. Я просил следователя отпустить меня под подписку о невыезде, тот ответил: «Давайте скорее показания, тогда и отпустим». Я растерялся: как и что говорить? Признать очевидное — значит, подвергнуть сомнению государственную политику. Не признать — значит, потеряв собственное достоинство, опуститься до лжи с целью избежания ответственности… Я не знал, что делать, был измучен и страдал в неведении о судьбе семьи. И тогда следователь Ковалевский «пришел на помощь». Он стал читать заявления и протоколы допросов, а я должен был отвечать лишь «да» и «нет». Поэтому большинство моих показаний неверны, и давались только из-за обстоятельств, указанных выше».
В письме к начальнику УНКВД он, пребывая в глубочайшей безысходности, написал: «Под стражей я содержусь безосновательно, и Вы это знаете. На меня явно клевещут. Я потерял веру во всякую справедливость…»
Почти в отчаянии он обратился в те дни к наркому внутренних дел СССР Берии: «Почему к ответственности не привлекают работников краевого НКВД? Ведь я не сам совершал аресты — не имел права! — а с санкции руководства. Прошу Вашего вмешательства!»
Но никто не вмешался. Никто не защитил его, не помог отстоять правду и честь. Все кончено. Шесть лет тюрьмы — срок немалый. Подорвано здоровье, сломлен дух. Но главное — подорвана вера в то, что он делал, чему собирался служить всю жизнь…
В последнем слове на суде он сказал:
— Меня обвиняют в незаконных арестах, избиениях арестованных и создании фиктивных дел. Но я занимал лишь должность оперуполномоченного и все установки получал от начальства. Так что обвинение в незаконных арестах должно отпасть. В отношении избиений — я уже говорил, что ударил лишь одного, остальные показания против меня — клевета. Они могли быть подделаны и сфальсифицированы, как и мои. Мое преступление не доказано, я не преступник и никогда им не буду. Я не имею никаких революционных заслуг, но стремился всегда честно служить революции. Находясь в партии двенадцать лет, не имел взысканий. Суд не может меня осудить — я не виновен…
Через час, не дав проститься с семьей, его увезли уже в настоящее, а не предварительное, место заключения.
Еще через год осужденному Алексею Волобуеву объявили, что он отправляется на фронт в составе штрафного батальона.
В одном из первых же боев он погиб под Калугой.
А для потомков — просто пропал. Исчез, сгинул, был вычеркнут из семейной истории и отсечен от родового древа. Место, из которого росла его ветвь, зарубцевалось и сгладилось, напоминая о себе лишь едва заметным бугорком на стволе.
Но ведь на этой отпавшей ветви, к тому времени, уже было три молодых побега! От одного из них — трехлетнего сына — впоследствии ответвился и мой росток…
Может быть, поэтому мне так знакомо чувство тотальной нехватки жизненных соков?
Глава 12
О прятках, как возможности найтись
…Там, за сараем, был каменный колодец.
Когда мы с Иркой и Сережкой играли в прятки, я всегда сюда прибегала. Присев на корточки, тихо сидела за круглой колодезной ротондой, не подавая никаких признаков жизни.
Я умела так сидеть. Задерживала дыхание и чутко прислушивалась и присматривалась ко всему, что происходит вокруг. Вот на покрытый мхом край колодца села птица — и тут же испуганно взлетела, почуяв человеческое присутствие. Вот прополз муравей, оставляя в пыли узкую дорожку — и исчез под моим сандалем. Я посмотрела на облупленный, стесанный, когда-то красный сандальный носок и слегка пошевелила ногой, выпуская муравья на волю: я не любила всякое ограничение своей свободы и, по возможности, уважала это чувство в других живых существах.
Над розовым цветком прожужжала пчела. Вот уж ненужное соседство! Еще свежо было в памяти воспоминание о недавнем пчелином укусе прямо в губу — отчего лицо раздулось до неузнаваемости, а уж боль была такая, что я еле сдерживала крик.
Пчела села на цветок и пыталась добраться до его середины. Я с неприязнью и страхом следила за ней, ничего не предпринимая для того, чтобы ее прогнать: прятки есть прятки, сиди и не шевелись.
Мимо гордо прошествовала бабушкина темно-рыжая кошка Маркиза. Она даже не глянула на меня, хотя я и сама не собиралась входить с нею в какие-либо отношения.
— Ты где? — послышался голос. — Мы устали тебя искать! Давай, выходи!
Но я и не собиралась этого делать! Была только одна причина, по которой я бы согласилась выскочить из своего убежища тот час же. Эта причина называлась дед Миша.
Теперь он из-за тяжелой болезни появлялся все реже. А раньше — всегда сидел на каменной ступеньке у двери своего дома.
Худой, с впалыми старческими щеками и дымящимся окурком во рту, дед Миша не производил впечатления доброго и милого человека, с которым бы хотелось поболтать о том, о сем. Он сидел на крыльце, попыхивая и глядя в одну точку перед собой, и я всякий раз норовила быстро пробежать мимо него, когда шла с матерью от бабушки домой.
— А ты чья будешь? — всегда одинаково бесстрастно настигал меня своим вопросом дед Миша.
Я отвечала.
— А ночью дождь конфетный был, — словно между прочим сообщал старик. — В трубах до сих пор леденцы лежат…
— И нет! — кричала я, остановившись и завороженно глядя на деда. — Из леденцов дождя не бывает!
— Не веришь — посмотри, — безразличным тоном говорил он.
Я бежала к темно-рыжей жестяной трубе, которая спускалась с крыши дома. Во время дождя водяные потоки неслись по этой трубе с грохотом, и я любила смотреть, как они вырываются из жестяного русла, тут же превращаясь в небольшую реку, убегающую в специально отведенную для этого канаву.
У самой земли труба заканчивалась плоским стоком для воды. Он был расположен так, что после дождя в нем оставалась небольшая лужица, которая потом сама высыхала. На месте этой лужицы лежала горстка разноцветных леденцов. Я смотрела на нее, почти не дыша. Действительно конфеты! Дед Миша не обманул — ночью был леденцовый дождь!
— А вот и нет! — словно очнувшись, звонко говорила я, глядя на улыбающегося деда Мишу. — А вот и не бывает дождя из конфет! Как бы они попали на небо? Кто бы их туда закинул?
Ох, уж этот дед, вечно что-то выдумывает!
Вот ради этой встречи я бы оставила даже свою любимую игру.
Опустившись на четвереньки, я осторожно выглянула из-за колодца. В промежутке между сараями никого не было. Только бабка Шурка прошла по двору, неся на согнутой в локте руке, как на вешалке, какую-то одежду. Я слышала, что она портниха и шьет всем соседям вещи.
— А я знаю, где она сидит, — услышала я голос двоюродной сестры. — Спорим, за колодцем?
На дорожке меж сараями послышались шаги.
Ирка всегда была предательницей. Я не сомневалась, что она сейчас раскроет тайну моего любимого
