Сергиевой обители преславный муж из даточных людей, по прозванью Суета, что единым махом пятерых поваляхом, так и он бы те подивился.
– Сунься кто теперя! – махнув штырем, пригрозил Фотинка. Он схоронился позади окованной двери. Огарий комочком вжался в угол возле него. Долго они ждали. Фотинка уже снова стал задремывать, как послышались шаги.
Загремел ключ в замке, и дверь, заскрежетав, распахнулась. Но как только в проеме показалась голова, Фотинка с маху ударил по ней штырем. Подхватив цепь, перешагнул через упавшего и оказался лицом к лицу с другим стражником с горящим факелом в руках. От неожиданности стражник попятился, тыча в Фотинку огнем. Детина, не дав ему опомниться, страшным ударом сбил и его с ног. Пыхнул и погас факел, накрытый обмякшим телом.
– Огарий, тута ты? – громким шепотом спросил Фотинка, испугавшись своих подвигов и подслеповато озираясь в полумраке.
– Тута, – бодренько отозвался Огарий и мышью прошмыгнул мимо Фотинки. – Ступай за мною.
Сторожась, он чуть приоткрыл хлябкую входную дверь. На дворе было пусто. Крупными хлопьями валил снег.
Беглецы в обход заторопились к воротам, прижимаясь к острожной стене. Несмотря на то что Фотинка натягивал цепь, она предательски погромыхивала и не давала ускорить шаг.
– Не пропадем! – угрюмо приговаривал он, когда Огарий обертывался.
– Еще бы пропали! – усмехался повеселевший бродяжка.
Миновав ворота, они огляделись. По улице в открытую пройти было никак нельзя, да и стража скоро поднимет тревогу – надобно как-то изловчиться. Вдруг Огарий приметил впереди у крытого с резными боковинами крыльца двух лошаденок, впряженных в легкие санки с расписной спинкой-козырем, кивнул Фотинке на них.
Тихо подобрались к санкам, и только Огарий успел отвязать прикрученные к столбу вожжи, как хлопнула дверь, на крыльцо опарой выплыла толстая, расплывшаяся туша – старший Хоненов.
– Пошли, соколы! – свирепо закричал Огарий, резко дергая вожжи. Настоявшиеся лошади разом рванули с места.
– Держи! – задохнулся от изумления и гнева Семен, неловко срыгивая с крыльца и падая. За ним выскочили еще два брата, побежали вдогон, завертели длинными рукавами охабней, слезно запричитали:
– Ох, держи татей!.. Ох, поруха!.. Ох, помоги-и-итя!..
Но, к счастью для беглецов, на всей улице не было ни души. Резвые лошаденки мчались по скату, неостановимо неслись под уклон, птицами взлетали на пригорки. Огарий гнал и гнал их. Грязная серая пена с потных лошадиных боков шлепала ему по лицу, залепляла глаза, а он, смахивая ее, только смеялся.
Остановились далеко за городом, въехав в березовую рощицу. На запаленных лошаденок страшно было смотреть, и Огарий распряг их. Когда он снова подошел к саням, то услышал сдавленные рыдания Фотинки: спрятав лицо в ладони, детина пытался сдержать судороги и не мог. Ничего не спрашивая, Огарий стал поглаживать его своей маленькой, будто беличья лапка, ладонью по разлохмаченным и сыпучим русым- волосам. Почувствовав, что Фотинке легчает, ласково сказал:
– Не убивайся, милай, греха нет на твоей душе! Не людей ты порешил – ворогов своих, злыдней наших. А каково бы они тя? Обаче мы с тобой, глянь-ка, средь березок очутилися, небушко сине, снег мочеными яблоками пахнет. Волюшка – наш дом. Волюшка! Слаще ее ничего нету.
– Куды дальше-то?
– Куды! За кудыкины горы. Чай, тятьку-то еще не сыскал?! Вот в Тушино и припожалуем, в самое воровское пекло. Тут уж за мя держися, не след нам, отчаянным ребятам, сызнова на рогатки напарыватися… Аль раздумал?
– Нет, не убоюся, – отерев грязным рукавом лицо, протяжливо сказал Фотинка.
6
Новый Дмитрий-самозванец объявился года за два до побега Фотинки с Огарием из Владимира. Слухи о вторичном чудесном спасении младшего сына Грозного пошли по Руси чуть ли не на другую седмицу после того, как мятежная толпа, растерзав польского ставленника, с ревом и свистом таскала его труп по Москве и в конце концов пригвоздила колом во рву за городом. Однако все это ведомо было только москвичам, да и они пребывали в смятении, верно ли в пылу расправы ими был убит самозванный царь, а не кто иной. И хоть Шуйский принародно божился, что подлинного Дмитрия давно нет в живых, даже мощи его повелел привезти из Углича на глядение, – веры ему не было: сам-то он спехом примерился к царскому венцу, короновался без патриарха.
Кипела Москва, бунтовали окраины, повсюду рассылал улестные письма отчаянный атаман Ивашка Болотников, собравший вокруг себя тьму-тьмущую недовольных под знаменем еще нигде тогда не явленного нового Дмитрия. Уже загрохотала пальбой затинных и ручных пищалей, окуталась дымами, засверкала копьями и саблями новая война, подвигаясь из Путивля и Астрахани к Москве, уже сотни ратных людей замертво пали на осадах и в поле, а того, ради которого истово дрались и умирали, никто еще не видел в глаза. Слишком велики были жертвы, ожидания, надежды, чтобы он наконец не предстал въяве. Любая самая невероятная весть о нем слепо принималась на веру.
В мутной водице хорошо рыбка ловится. Случай для догадливых был подобающий.
Загулявшие шляхтичи пан Меховецкий и пан Зеретинский, поспешая под вечер по могилевским улочкам с одной попойки на другую, натолкнулись на убогого человечишку, робко прижавшегося к плетню. Был он низкоросл и смугл, в облезлой бараньей шапке и затасканном кожушке. Желая потешиться, праздные гуляки снизошли до внимания к невзрачному меща-.нину. Схватив его, дрожащего то ли от холода, то ли от страха, за кожушок, пан Меховецкий стал допытываться:
– Кым естеш?[Кто таков? (польск.)] Лазутник Шуйского?
– Якый он лазутник? – покачиваясь, вмешался пан Зеретинский. – Самый лядащий жид!
– Помилуйте, вельможные Панове, – заверещал бедняга, падая на колени. – Что вам с меня, нищего?
– Эге, да он ензык ма?[Эге, да у него язык есть? (польск.)] – как бы удивился пан Меховецкий, поднимая брови. – Тогда отповядай, лайдак, коль тебе шкура дорога!
– Повинуюсь, повинуюсь, высокородные рыцари, – еще больше задрожал несчастный, надеясь, видно, найти себе защиту в полном смирении. – Перед вами всего-навсего ничтожная божья тварь: деток грамоте учу и тем скудный хлеб себе добываю.
– Ах писарчик! – презрительно скривился пан Меховецкий. – От мы зараз из тебя все чернила выпустим. Куда шел?
– Куда глаза глядят, пане. Нет у меня пристанища. Ютился я у попа Федора да не угодил ему, прогнал он меня.
– Нечисто дело, – глубокомысленно заметил, продолжая покачиваться, пан Зеретинский. – Как можно покровителю не угодить?
