глянул сквозь завлажневшую слюду на повисшие плетями ветки берез, с которых сползал мокрый снег.
– Поотпустило никак. И силы небесные в сумятице. Вдругорядь жди, повернет на стужу.
Он сел за стол, закутался в широкий охабень, устроился в нем, как в гнезде. Не владычный воевода – стареющий, покорно сносящий все напасти человечишко. И однако же в нем нельзя было не видеть высокородного достоинства и горделивости.
– Правда твоя, Андрей Семенович, – повторил ровным голосом Репнин, – да токмо, отступись мы от Шуйского, вовсе погибельную поруху содеем. Больше шатости у нас будет, а на земле нашей усобиц.
– Куда ни кинь, – всюду клин, – со вздохом отозвался Алябьев.
– К добру ли, коли всяк себя царем возомнит да своевольничать пустится? Потому, мыслю, покорство худому царю ныне достойней непокорства. Развеем все по ветру, отпустим вожжи, и нам самим же не поздоровится. Смекаешь? Жигимонт-то, король польский, токмо того и ждет. Новым самозванством он, аки копьем в стену, тычет, крепка ли еще у нас стена, або вовсе с гнилью: ах, мол, с гнилью, так мы вам своего плотника поставим, раз бросили без призора и починки. Глядь, а на престоле-то русском уже иноземец.
– Не приведи бог!..
– Начеку быти надобно. Я уж грамоты и в Пермь, и в Вологду, и в Новгород, и в ины города, и Строгановым готовлю. Докричуся ли токмо, пройму ли?..
7
Еще не заледенели на легком морозце тела повешенных над крепостным рвом Тимохи Таскаева и его сподручников, а уж новая волна тушинских возмутителей подкатывалась к Нижнему.
В полутора верстах от верхнего посада, на Арзамасской дороге, у самой Слуды – обрывистого, заросшего по кручам вековым лесом высокого окского берега, – собрались нижегородские ратники. Между Слудой, справа, и покатыми долами с вырубками и редколесьем, слева, через все голое поле, заглаженное неглубоким снегом, протянулась неширокая заграда из саней, жердевых рогаток и бревен. Несколько затинных пищалей, снятых со стен крепости, было установлено повдоль всей линии защиты. Среди стрельцов и ратников мелькал посадский люд в потрепанных зипунах и овчинных шубейках.
Алябьев стянул сюда все силы. Немало оказалось и добровольцев. Даже обозники, вооружившись копьями и рогатинами, встали у заграды.
Стужа была невелика, но люди томились с рассвета и потому озябли. Пытаясь разогреться, топтались, подталкивали локтями друг друга, похлопывали рукавицами, затевали возню, кое-где уже заколыхались дымки костров. Поневоле спадало напряжение, расстраивались ряды, скучивались толпы вокруг шпыней да бахарей, громче становились разговоры и смех, словно все забыли, что не на гульбу, не на торг явились, а на опасное, смертное дело.
У одного из костров собрались посадские, бойко переговаривались.
– Куды в огонь лапти суешь, спалишься!
– Пугай!
– Бедовый, зрю.
– На небушко с дымом взлететь мыслит. Там бух боженьке в ноги: «Не вели казнить, вели миловать. Принимай паленого!» – «Ах, паленого, – молвит боженька. – Тады не ко мне, а к чертям на противень».
– Гы-гы-гы!..
– Эх, милуй правого, лупи виноватого!
– А ты чего излатанную тегиляшку напялил? Кольчужку хотя б старенькую попросил, я б удружил.
– У него заплаты заговоренные, поди, крепче брони.
– Сошел с нагорий святой Егорий!
– Гы-гы-гы!..
У другого костра велся чинный разговор о добрых и злонравных царях.
– Вот Федор Иоанныч был, царство ему небесное, благостен, ласков, денно и нощно молился за нас.
– И намолил Юрьев день!
– Так то все Борискиных рук дело, цареубийцы.
– Вали на Годунова! Доподлинно царевич Дмитрий сам в Угличе убился, в трясучке на нож упал.
– Откедова ж другой вылупился, опосля еще один, нынешний?
– Жигимонт от своих ляхов насылает. А первого, истинного-то, нет, его прах, вестимо, Шуйский в Москву перевез.
– А Жигимонт чего ж?
– Лиходейничат. Да ты проведай у нашего литвина.
– Эй, Иванка, молви словечко про ляшского короля, – обратился один из ратников к мрачно стоящему поодаль литвину Йонасу, отец которого еще в пору войны со Стефаном Баторием был взят в плен, сослан в нижегородские пределы и благополучно прижился тут, обзаведясь семьей.
– Псам его под хвост! Рупуже вельню![Чертова жаба! (литовск.)] – выругался литвин.
– Вона что? Лютый, чаю, Жигимонт.
– У немцев тоже был король, так и прозывался Лютый.
– Лютер, – поправил замкнутый литвин.
– Един хрен: Лютый або Лютер. Токмо ныне у них никакого нет.
– Совсем без царя?
– Совсем!
– А у кого ж непутевый-то? Про коего бают, что без толку веру меняет, вино хлещет да к девкам под подол лазит.
– То Андрей Веселый [Анри IV, Генрих Наваррский – французский король.], он будет франкский. А немцы, вот те крест, без царя.
– Лжа! Ужель можно без царя? За что же их бог наказал?
– Нашли диво! А в аглицких землях баба правит.
– Будя народ-то потешати! Право, охальники вы, мужики!..
Уже недолго оставалось до полудня, а сигнала о появлении тушинцев все не было, хотя скрытно рыскавшие по дальним перелескам вершники донесли Алябьеву, что враг на подходе: «Гуртом, ровно стадо, тянутся». Эта весть несколько успокоила одолеваемого сомнениями воеводу. Войско он выстроил верно.
Съехавшись в окруженной заиндевелыми березками ложбине, Алябьев вместо со своими помощниками Яковом Прокудиным и Федором Левашевым, а также с шереметевскими головами Андреем Микулиным и Богданом Износковым обговаривали ход сражения. Ласково тормоша гриву всхрапывающего жеребца и нетерпеливо ерзая в седле, розовощекий, с кудрявой русой бородкой и озорными глазами Левашев под конец этого тяготившего его длинными пересудами и уточнениями совета вдруг объявил:
