— Доктор марксизма-ленинизма Осип Зись, — представил Селедкер.
Зись вскочил, поклонился и упал на дорожку. Совместными усилиями мы подняли его.
— Вчера сломал ногу, — сокрушенно сказал он, — не было воплощения, чтобы я не ломал ноги! «Капитал» читали?
Я не был подготовлен к такому вопросу.
— Что вы думаете о прибавочной стоимости?
— Осип, — сказал каббалист, — подожди. Речь пойдёт о втором воплощении. Двадцатый век!
— А, двадцатый! Простите — это всё нога. Двадцатый! И что же вас интересует?
— Вы жили в Иерусалиме в начале века? — спросил я.
— А где же я сломал ногу во втором воплощении?! — удивился Зись.
— Вы знали этого человека? — я протянул фото деда.
— Конечно, — вскричал Зись, — Бен Гур! Мы мчались в одной колеснице. Когда римские легионеры начали…
— Стоп, — прервал Селедкер, — стоп! Двадцатый век, Осип!
— Помню и в двадцатом, — сказал Зись. — Мошко! Мошко Печальный! Мы вместе служили в пятнадцатом году в отряде погонщиков мулов. В британских войсках. «Правь, Британия, — запел он, — правь, Британия, морями!» Мы знали, что Англия даст нам свободу! А потом Мошко поставлял донесения английской армии. Он был отчаянный и ловкий — научил голубей, и они носили секретные послания туда и обратно. Без Мошко, скажу я вам, Алленби не вошел бы в Иерусалим. Генерал Алленби вошел в Иерусалим одиннадцатого декабря, пешком, а мы с Мошко — на муле. У нас был один мул на двоих. Толпы приветствовали нас, несли на руках, Алленби наградил нас орденами, и мы двинулись на Галилею.
Зись вдруг резко повернулся к Селедкеру.
— Где второй том Маркса? — испуганно спросил он.
— Здесь, здесь, — успокоил каббалист.
— А дальше, — спросил я, — что было с дедом потом?
— Откуда я знаю, — раздраженно ответил Зись, — меня ж увели в вавилонское пленение. Навуходоносор был зверь! Мы шли месяца два, с переломанной ногой, вы представляете?!
— Осип, — рявкнул Селедкер, — мне надоело! Сколько можно путать воплощения? Тебя спрашивают о начале века! Вы взяли Иерусалим, потом двинули на Галилею. Что дальше?!
Зись смотрел на портрет деда, лицо его стало напряженным, казалось, он возвращался из вавилонского пленения.
— Не знаю, — сказал он, — меня убило снарядом под Ципори. Я был одним из первых солдат Еврейского легиона, похороненных на британском военном кладбище на горе Скопус.
— Это правда, — подтвердил Селедкер, — вы можете в этом убедиться. Его могила до сих пор там. «Рядовой тридцать девятого королевства батальона стрелков Бенджамен Зингер».
— Зингер — моя фамилия во втором воплощении, — пояснил Зись, — могила неухожена, позор! Хоть бы кто-то принес цветы!
Я протянул ему послание деда.
— Этот почерк вам знаком?
— Боже! — Зись вскочил, опять рухнул, и мы с каббалистом еле усадили его. — Боже, что значит знаком! Боже, рука Карла! Черновик «Манифеста»! «Призрак бродит по Европе…»
— Осип, опомнись, — каббалист начал трясти Зися, — двадцатый век!
— «…Призрак коммунизма»! — страстно закончил Осип…
От Гиносара до Тверии меня подбросил каббалист.
— Тверия — самый чистый из всех городов, лежащих ниже уровня моря, — сказал он, — к тому же тут самые белые отели.
Узнав цены в них, мы решили переночевать у озера.
Я сидел на фоне Галилейского моря.
Мне было пятьдесят. И у меня не было ни кабинета, ни постов, ни дома с огородом, ни денег, даже на отель.
— А всё потому, что я пишу, Селедкер, — сказал я, — тридцать лет я смешу людей, тридцать лет я веселю людям сердца, Селедкер, я служу Богу смехом. Можно служить Богу смехом?
— Лучшее служение, — сказал Селедкер.
— Почему же я не заслужил ночи в белом отеле?
— В другом воплощении, — пообещал каббалист.
— В другом воплощении, даст Бог, я не буду писать. Пусть отсохнет моя правая рука, если я снова буду писать.
Мы нашли ашкеназский ресторанчик, пили белое вино и ели котлеты. В Израиле можно отведать такие же котлеты, как те, которые готовила ваша бабушка. Они пышны, плавают в жиру и пыхтят.
— Такие котлеты надо есть стоя, — говаривал мой отец.
— Вы знаете, что на местном кладбище похоронен Маймонид? — спросил вдруг Селедкер. — Мы можем пойти к нему. Он отвечает на все вопросы.
— Разве мёртвые отвечают? — спросил я.
— Если очень прислушаться, — сказал каббалист. — Что вы спросите у него?
— «Что дальше?» — ответил я.
— Неплохой вопрос, — согласился Селедкер.
В свете полной луны, стоявшей над Кинеретом, мы двинулись к могиле Рамбама.
Неожиданный покой сошел на мою душу.
У входа в гробницу сидел старик и читал книгу.
— Здесь лежит Маймонид? — спросил я.
— Маймонид, — старик вздрогнул, — что вы знаете о нём?! Я тут сидел, когда из Египта привезли его тело… Ступайте, не тревожьте его сон.
Губы старика вновь зашептали слова Торы.
— Вы изучаете Рамбама? — спросил я.
— Я вам повторяю: я знал его, — старик поднял голову, — я помню, как привезли его тело из Египта, в разгар боев… Сарацины наседали, а крестоносцы яростно защищались. Но что еврею сарацин, и что крестоносцу смерть от меча или смерть от ножа… Они сцепились, как псы, вот тут, на этом самом месте. И вдруг — тело Учителя… Он хотел быть похоронен здесь, он плевал на войну…
— Почему, — спросил я, — почему именно здесь?
— Вы не знаете?! Сюда придет Мессия! Раньше, чем в Иерусалим. На сорок лет раньше. И воцарятся мир и гармония. И все воскреснут в радости и в песнях… Рамбам хотел гармонии на сорок лет раньше, — старик вздохнул. — И вот он здесь, уже восемьсот лет, а гармонии всё нет… И по Тель-Авиву летают пальцы, руки… Конец времен, уважаемый, конец времен. А всё потому, что мудрецы наши — в земле.
— Вы — цадик? — спросил Селедкер.
— Я не знаю, кто я, — ответил старик, — знаю только, что еврей. Еврей… Он сделан из ожидания и иронии. Чего он ждет? Мессию. Над чем иронизирует? Над этим миром. Разве его можно принимать всерьёз, этот прекрасный, прекрасный, прекрасный мир! — странная улыбка пробежала по лицу его. — Жара, пыль, пустые люди… Не знаешь, чего больше. Мы — среди дураков… А мудрецы все там, — он мотнул головой в сторону гробницы. — Я здесь много лет… Очень душно… Но я жду… Еврею есть чего ждать. Может, придет Мессия, может, нас перестанут резать — сарацины, крестоносцы, — может, пройдет боль в моей левой ноге. С тех пор, как умер Учитель, она у меня не проходит… А когда-то он мне давал капли, такой голубой пузырек, — и у меня всё проходило. Утром он лечил султана в Каире, а после обеда — нас. Раньше один и тот же врач лечил властелина и простого еврея, во времена, которые вы называете дикими. Он возвращался от султана, слезал со своей лошади — мы его уже ждали — и лечил нас. Он перемешивал капли с мудрыми словами — раньше были врачи-философы, во времена, что вы зовете тёмными. Мы приходили хворыми, а уходили юнцами. С тех пор ни один врач не помог мне; с тех пор, как Учитель лежит здесь, — ни один, хотя у меня три сына-врача. Я не знаю, что они лечат, но левую ногу они вылечить не могут. Иногда, по ночам, когда зной спадает, я беседую с Учителем — и нога немного проходит. Вы пришли
