С ними коллега Леслав Галич – летчик-спортсмен, и на войне оставшийся только журналистом. У этого на рукаве сине-серого кителя нашивка: 'Польша'.
– Да, да, мальчики! – весело воскликнул Галич. – Чтобы познакомиться с вами, я погрузился в это допотопное корыто, летевшее на челночную операцию. У меня не так уж много времени. Едва хватит, чтобы выпить с вами и посмотреть, как вы тут кусаете фрицев.
Галич вел себя так, точно давно был здесь своим. Через полчаса он уже сам готовил коктейль.
– Не теряйте времени, господа, – шумно приглашал он остальных, наполняя стакан Анри, – завтра я уже не буду вашим барменом – тороплюсь: нужно поспеть в Варшаву, прежде чем эти скоты гитлеровцы задушат восстание. Я должен видеть… Непременно видеть… – и с неожиданной задумчивостью повторил, уставившись на свой стакан: – Видеть Варшаву…
С дружелюбной улыбкой Эдуард Грили сказал:
– Галич никак не может решить вопрос: следует ли еще называть родной город Варшау, как его называют оккупанты, или можно уже звать Варшавой.
– Он что, не уверен в финале? – задиристо спросил Андрей.
– Что называть финалом?
– Когда поднимается такой ветер над Европой, его не остановить.
– О-о! – Грили восхищенно глянул на Андрея. – Я вам завидую. Мне не все так ясно.
Но тут на поддержку Андрею пришел Анри:
– Мой друг Андре прав. Нет силы, которая могла бы остановить этот ветер или повернуть его в прежнем направлении.
– И значит, все мельницы станут вертеться в другую сторону? – с иронией спросил Грили.
– Те, на которые мы дуем, во всяком случае! – сказал Анри.
– Вы так же думаете, Лесс? – спросил Грили.
– Что касается моей, то никакой черт не заставит ее вертеться против моей воли. – Галич сверкнул белыми зубами. – Только туда, куда хочу я!
Выпили. Андрей уже не мог скрывать, что влюблен. Если бы хоть предмет его 'отчаянной' влюбленности не был тут же, если бы синие глаза переводчицы капрала Арманс время от времени не обращались к нему! Ах, капрал, если бы ваши глаза не были так сини, губы так алы, волосы не сияли таким солнечным золотом; если бы вы, проходя мимо, не оставляли за собой волны удивительного аромата; если бы на вас не было такой чертовски узкой и короткой юбки и синий мундирчик не облегал так ваше тело; если бы вы не носили лихо сдвинутой на ухо пилотки и этих высоких коричневых сапог!.. Если бы не было здесь вас, возможно, и не произошло бы всего, что случилось в тот вечер! Быть может, и Анри, всегда выдержанный и строгий майор Ренэ Анри, в ответ на просьбу Галича удивить читателей его газеты, не сказал бы Андрею:
– Покажем гостям что-нибудь такое… Советско-французская дружба?! Есть идея: связываем два самолета и – немножко пилотажа. Именно сейчас, здесь. А если прилетят 'мессершмитты', мы вместе деремся. А?
Что мог ответить Андрей под взглядом Арманс? Заговорить об уставе, о том, что он всего только офицер для связи? Андрей поднял стакан и поглядел на капрала Арманс.
– Са ва!
– Нам нужна лента, – сказал Анри, – вот такая, – и показал на ленту, вплетенную в волосы официантки Любаши, – только подлинней. Ну-ка, капрал!
Арманс выплела ленты из волос растерявшихся официанток Лизаньки и Любаши. Ленты связали.
– Коротковато, – сказал Анри, но выпили еще, и Андрей сказал:
– Сойдет!
И вот: 'Петля?!', 'Силь ву плэ'… А потом посадка, вручение лент их владелицам, и Арманс, бросив быстрый взгляд на Андрея, торжественно поцеловала Анри в лоб.
– Поцелуй чести, – сказала она и перевела по-русски для одного Андрея, хотя он отлично знал, что этим поцелуем Арманс награждала возвращавшихся из боя с победой над фрицами. Но, значит, его нынешний полет стоил такого поцелуя?! Что ж! Андрей на ватных от возбуждения ногах шагнул к Арманс. Но она отвернулась, словно не видя его.
– Капрал! – тихонько окликнул Андрей.
Она поглядела через плечо:
– Будет за мной.
Вот тут-то, пока опешивший Андрей стоял потупившись, Лесс и придумал это – с 'талисманом дружбы'.
– Вы двое стоите того, чтобы разломить пополам монету; когда-нибудь, когда вы уже забудете обо всем, что тут было, станете старичками, может быть, даже забудете лица тех, кто здесь был, вы узнаете друг друга по этим кусочкам монеты. Приставите их один к другому и обниметесь.
– Ведь будет же, черт возьми, время, когда мы станем встречаться, как человек с человеком… Иначе за что же мы деремся?! – воскликнул Анри.
– Он прав, – сказал Барнс, – но пилить монету долго, а сломайте какой-нибудь сувенир… Что-нибудь…
– А почему только они двое? – спросил Лесс. – Уж загадывать встречу, так всем вместе. Нас пятеро. Пять летчиков из разных стран, с разных концов света, из разных полушарий. Право, было бы здорово назначить день и место встречи.
– В 'шесть часов вечера после войны'? – крикнул Андрей.
– После этой, последней войны, – поправил Грили.
– Ну, насчет последней… – усмехнулся Барнс.
– Непременно последней! – настаивал Грили. – Люди придумают сыворотку, убивающую в мозгу клетку войны; просто перестанут понимать, что такое война.
– Уж я-то знаю немцев, – авторитетно заявил Лесс, – они немедленно изобретут антисыворотку и будут прививать ее всем фрицам при рождении.
– Я, как социалист… – начал было Грили, но его перебил Анри:
– Социалист его величества?..
Пропустив колкость мимо ушей, Грили настойчиво продолжал свое:
– Все мы…, вы, вы, вы… все, кроме мистера Черных, пришли на войну с почтовых, пассажирских, транспортных машин, и все мы должны на них вернуться. И не только мы четверо, а и вы, мистер Черных, после этой войны снимете погоны и будете летать на линии Москва – Париж…
Заспорили о сроках, о месте встречи, стали искать, что бы разломить на пять частей. Галич потянул торчавшую из кармана Андреевой гимнастерки открытку:
– Вот, разорвем…
– Позвольте! Я даже не успел прочесть.
– Ладно, пусть читает, – великодушно разрешил Барнс.
– Но вслух! – лукаво заявила Арманс.
Андрей читал, Арманс переводила: друг Андрея, Вадим Ченцов, в ознаменование защиты кандидатской диссертации получил от матери Андрея подарок – картину. Открытка, на которой пишет Вадим, – репродукция с картины.
– Препротивный сюжет, – сказал Галич, поглядев на открытку: снежная пустыня, волк, одиноко умирающий, не достигнув еле видного вдали леса…
– Да, не желаю никому из нас пятерых очутиться в таком положении, – согласился Барнс.
– Именно потому, что ни один из нас не должен стать таким… – Андрей ткнул пальцем в открытку, – и предлагаю разорвать ее на пять частей.
– Са ва! – сказал Анри.
– И вот что, господа, – хладнокровно, вразрез общей возбужденности, проговорил Грили, – каждый из нас должен знать, что он не одинок. Делая хорошее – не забудь: остальные четверо сделали бы то же самое. Захочешь сделать дурное – помни: остальные отвернулись бы от тебя. Если станет невмоготу – дай знать любому из четырех: у тебя четыре друга.
– Мне нравится то, что вы сказали, лейтенант, – сказал Анри, – делим этого волка.
