– Все-таки было бы лучше, – повторила она.
И тут Андрей понял, чего недоговаривает мать. Когда-то, давно, она, бывало, осторожно заговаривала о внуках: ему с Верой пора иметь детей, все будет иначе.
Анна Андреевна, поцеловав сына, подтолкнула его к отцовскому кабинету.
3
Генерал Черных не любил показывать, что годы берут свое. Даже сыну. Когда Андрей вошел, отец быстро поднялся с дивана. Сухие мускулистые ноги ниже колен были туго обтянуты бриджами. С быстротой, присущей охотникам и разведчикам, генерал умел переходить от сна к бодрствованию – сразу, без зевоты и потягивания. Лишь помятая рубаха да брошенные на ковер сапоги выдавали то, что он только что спал.
Разговор завязался сразу:
– Ты заметил, что мать?..
– Ее беспокойство?
– Последние дни только и разговору, что о тебе: пора и утихомириться.
– Не понимаю…
– Что ж тут не понимать, – генерал насупился, – ей хочется, чтобы ты оставался на твердой земле, а не витал где-то там, – он повертел пальцами.
– А ты… ты тоже так считаешь?
– Речь не обо мне!.. Я даже застал ее как-то за чтением допотопной 'Воздушной стратегии'.
– А ты бы объяснил маме, – все с тою же иронической усмешкой сказал Андрей, – все воздушные стратегии приказывают долго жить. Не нынче – завтра отдадут нас ученым – будем изображать летающие лаборатории.
– И все-таки опять 'летающие', – Черных снова неопределенно повертел пальцами. – Тебя все несет… туда. А матери хочется, чтобы ты тут… одним словом, ты меня понимаешь.
Веселые искры побежали в глазах Андрея.
– Нет, не понимаю. Скажи, в вашей молодости, когда стоял вопрос 'быть Советской России или не быть', вы – ты и твои товарищи по партии, по революционной работе – просились вы сами на фронт, на самую важную работу?
– Эка сравнил! Шла борьба чуть не со всем миром.
– А разве тот мир снова не лезет из кожи вон, чтобы поставить вопрос 'быть или не быть'? Какой половине мира быть? Так имеете ли право вы, старшие, не понять, почему и нам хочется туда, где всего трудней?
– Мать-то мечтала: увлекая тебя идеей учиться дальше, стать дважды инженером, засадить тебя в кабинет…
– Пусть и считает, что я все там же: просиживаю штаны над своей 'думающей машиной'.
– Хорошо, напомнил, – оживился генерал, – прочитай-ка мне как-нибудь лекцию: чего-то я не понимаю в кибернетике. Точнее говоря, в чем-то ей не доверяю… – И он щелкнул пальцами.
– Это ты от консерватизма, – сказал Андрей и, видя, как отец нахмурился, поспешил поправиться: – Надо понять: мы так основательно и стремительно изменяем материальную среду, что теперь для существования в ней надо переделывать самих себя.
– Ну-ну, – пробормотал генерал, – глупеющие старики и умнеющая молодежь? Знаний-то мы вам дали больше, чем могли получить сами. Ну, а что касается опыта, как у вас, молодых, дела?
– Год нашей жизни стоит ваших пяти.
– Вот как?! А не кажется ли тебе, полковник, что твое поколение несколько повышенного о себе мнения, а?.. Ладно, договорим как-нибудь, – скороговоркой закончил генерал. – Будь здоров, – и протянул руку.
Глава 2
1
По капризу архитектора передний фасад дома не имел дверей. Дом был длинный, в два этажа. Квартиры в нем были несколько необычны для Москвы: комнаты располагались двумя ярусами. Жильцы постарше (а средний возраст жильцов этого дома давно перешагнул за полстолетие), поднимаясь в свои мансарды, проклинали фантазию строителя. Зато у каждой квартиры был свой подъезд, а все двери выходили во двор, и даже самые ворчливые из престарелых жильцов радовались саду, разбитому во дворе.
Самый молодой из живущих в доме академиков – Вадим Аркадьевич Ченцов, охотно довольствовался мансардой, лестницей, садом, тишиной.
В мансарде Ченцова стоял полумрак. Тишина в ней казалась особенно полной и плотной от однообразного шума горелки. Голубоватый блик газового камина играл на стене. В его трепетном свете проявлялась то одна, то другая деталь картины, висевшей напротив камина: полоска едва синеющего на горизонте леса; заснеженное поле; чьи-то следы: глубокие и ясные на переднем плане, по мере удаления они делались менее отчетливыми. Словно кто-то уже не в силах был брести. Его еще не видно, но можно догадаться: он тащит свое обессиленное тело, оставляя борозду на заснеженном поле. И, наконец, голубой зайчик газового пламени падает на пятно, темнеющее там, где кончаются следы. В морозном тумане не сразу и поймешь, что это волк. Его голова безнадежно уперта в наст. Это конец – смерть в жестоком голубом одиночестве морозного тумана.
– Даже не завыл, – задумчиво пробормотал Ченцов. И тихо нараспев повторил:
– Не завыл… Понимаешь, Тимочка: не завыть из-за полной безнадежности.
Вадим Аркадьевич стряхнул ночные туфли и подобрал ноги на диван. Несколько подушек за спиной и под боком образовали теплое гнездо. Здесь Ченцов копил мысли. То ли лень, то ли боязнь спугнуть их мешала встать, подойти к столу, записать. Если под руку попадалась книга, журнал, газета, он на полях нацарапывал несколько знаков, формулу. А чаще бормотал что-то вслух.
– Эх, Тимоша, Тимоша… – задумчиво говорил Вадим Аркадьевич, уставясь на огонь. Его рука с длинными, тонкими пальцами лежала на пушистом загривке собаки. – Помнишь, как однажды я высказал сомнение: способен ли наш ускоритель дать то, что мы с тобой искали? Тебе не довелось видеть откровенного недоверия во взглядах моих почтенных коллег: 'Идея выделить ядерный катализатор, живущий больше микросекунды, может, мол, родиться только в мозгу пустого фантазера!' И тем не менее частица 'тау' родилась и совершит работу катализатора, будучи послана на расстояние, какое мы ей зададим…
Вадим Аркадьевич не замечал, как его пальцы сжимаются на шее Тимоши. Он с увлечением говорил, глядя в карие внимательные глаза:
– И вот, Тимка, мы посылаем 'тау' в атаку на водородную бомбу. Нашей 'тау' не нужна звездная температура, чтобы превратить заряд в безвредный гелий… Молчишь, Тимка? А я хотел бы услышать иронический вопрос: 'Как же ты, Вадим, донесешь поток своих 'тау' до цели? Как ты заставишь их проникнуть в заряд бомбы и превратить ее в облако инертного газа? Как?' Когда-то так же ставили в тупик
