пока не подобралась к ним старческая дряхлость и не стали падать их листья.
Из троих для муаллима Ибрагима раньше всех наступила старческая дряхлость, и прежде других начали опадать его листья. Сгорбилась его спина, стал дрожать голос, побелели волосы, тяжелой стала походка, силы уменьшились, хотя пальцы остались такими же искусными пальцами художника.
Что касается ситт Закии, то она располнела. Тело ее обрюзгло. Но чем больше старела она, тем добрее становилась ее душа и тем отзывчивее и нежнее становилось ее сердце. Она еще больше любила людей, еще лучше к ним относилась. И, как всегда, старалась найти оправдание их ошибкам, жалела их и чувствовала к ним нежность и сострадание.
А вот уста Али эш-Шахт оставался тем же верзилой, что и был, сохранил свою силу и был все так же громаден телом. Его мускулы остались такими же твердыми, а спина ничуть не согнулась. Он остался таким же крепким и широкоплечим.
Прошло двадцать лет со дня того пожара. Двадцать лет Али жил в этом доме, как член семьи, и все плыл мягко и спокойно челн с тремя пассажирами, в жизни которых не происходило ни малейших изменений, пока однажды один из пассажиров не достиг наконец конца своего пути и не соскользнул с челна.
Муаллим Ибрагим умер. В этот день с утра он чувствовал какую-то усталость, но, как обычно, пришел в мастерскую. В полдень, однако, он вернулся домой и сказал жене, что слегка утомился и ему нужно немного отдохнуть. Он прилег на постель и вдруг побледнел, тело его ослабело. Он заметил встревоженные взгляды жены, нежно улыбнулся и спросил:
— Что тебя волнует?
— Ты выглядишь необычно. Нужно позвать к тебе врача.
— Нет, нет… Не стоит, пустяки… Я просто хочу отдохнуть, ничего больше.
Он взял жену за руку и нежно пожал ее. С нижнего этажа дома донеслись звуки флейты дяди Бихниса, издававшей радостные вопли. Хозяин флейты одряхлел, но не одряхлела его флейта и не стали тише ее вопли.
Жена прошептала, улыбаясь:
— Слышишь эти вопли радости? Они все такие же. Каждый день нашего замужества был днем свадьбы.
Мужчина приложил ее руку к губам и запечатлел на ней поцелуй благодарности. Затем глаза его закрылись, и душа отлетела к небесам, спокойная и умиротворенная, такая же, какой она была на земле, — непритязательная и довольная.
Когда Ибрагим умер, уста Али съехал из этого дома и снял себе комнату в доме неподалеку. Он продолжал выполнять свою работу в лавке и мастерской, погруженный в молчание, как и при жизни Ибрагима. Управление лавкой перешло в руки вдовы. Минул год. Она боролась и сопротивлялась, пока напряженный труд не изнурил ее. Али со страхом и состраданием наблюдал за нею… Наконец однажды она слегла в постель, а он пришел ее навестить и сидел перед нею, потупив голову. Им, как обычно, овладели смущение и застенчивость.
Молчание продолжалось довольно долго, наконец Али открыл рот. Он несколько раз пытался начать речь, но в замешательстве лишь откашливался. В конце концов он собрал все свое мужество и заговорил:
— Вы вдвоем сделали мне столько добра, столько хорошего, что я всю жизнь не забуду. Вы дали мне приют и поддержали меня в жизни. Твой муж обращался со мной наилучшим и благороднейшим образом, как ни с одним человеком не обращались. Как бы я хотел, если бы только мог, отблагодарить его хоть немного за его доброту. Ты нуждаешься в товарище, который помог бы тебе прожить остаток жизни. Мне под шестьдесят. Огонь молодости и присущие молодости чувства уже погасли в моей душе. Думаю, я не похож на тех, кто говорит на такие темы. Я просто стремлюсь быть вместе с тобой в доме, чтобы защитить тебя от зла, спасти от одиночества, принять у тебя дела мастерской и облегчить тебе обузу.
Женщина взглянула на Али, стоявшего перед нею с опущенной головой, и ей представилось, что она видит свет преданности, струящийся из его сердца.
Если бы мог говорить ее покойный муж, он наверняка поблагодарил бы Али за доброту и был бы очень рад, если бы она ответила согласием на его просьбу. Что плохого, что они будут помогать друг другу в осеннюю пору своей жизни? Что плохого в том, что они поплывут вместе в одном челне по реке жизни, в том, что они будут опираться друг на друга, чтобы каждому из них было легче дойти до конца своего пути? Разве она сама не говаривала: «Аллах ниспосылает невзгоды, чтобы очистить сердца людей от ржавчины и научить их помогать друг другу».
Старики поженились, и впервые после смерти муаллима Ибрагима дом соединил их вместе. Вечером после возвращения из мастерской они сели вдвоем к столу ужинать, как привыкли сидеть раньше, в дни, которые ушли безвозвратно. Окно донесло до женщины самый приятный ее слуху звук — вопли, издаваемые флейтой дяди Бихниса, и слезы навернулись ей на глаза. Она замолчала. Эти звуки имели особый смысл только для нее и для муаллима Ибрагима, для уста Али они ничего не значили. У нее ведь была только одна свадьба — ее свадьба с Ибрагимом. Эти вопли были и останутся до конца ее жизни криками в его честь, криками, напоминающими о нем.
Они кончили ужинать. Уста Али достал коробку с табаком, свернул себе сигарету и начал пускать кольца дыма в воздух. До нее донесся запах табака, и они оба взглянули на пустующее место. Все вдруг всплыло в их памяти так, как было много лет тому назад, как будто муаллим Ибрагим не расставался с ними совсем. До их слуха донеслось тиканье будильника, и женщина поднялась со своего места со словами:
— Я думаю, время спать.
Она направилась к той комнате, где обычно спали она и муаллим Ибрагим, а Али, в свою очередь, направился в ту комнату, где он привык спать. Они обменялись взглядами, полными покоя и удовлетворения, и Али сказал, как привык говорить всегда:
— Спокойной ночи, ситт Закия.
А женщина ответила, как привыкла отвечать всегда:
— Спокойной ночи, муаллим Али.
В доме воцарились покой и молчание. Души его обитателей успокоились. Если бы души могли материализоваться, то люди увидели бы дух покойного мужа, парящий вокруг дома. Этот дух самый добрый и самый приятный из духов, и он был доволен больше всех…
В Сиди аль-Хабиби
Перевод С. Сухина
Народ все прибывал. Покупатели столпились перед дверью лавки «аль-Каин», что находится на улица аль-Садд аль-Баррани, в районе Сиди аль-Хабиби. Они толкали друг друга локтями, плечами, поднимая вверх руки с зажатыми в них пиастрами, требуя товар:
— На три пиастра мелочи, дядя Абду…
— На десять пиастров окуня и пряностей!
— Клянусь аллахом, дядя Абду, я уже два часа жду… Салака есть?
— Два куска угря, дядя Абду… Шевелись живее, дядя Абду… Ты что толкаешься, сестра?
Перед всей этой толпой за стеклом стоит дядя Абду. Его тело в постоянном движении, как автомат. Его пальцы ловко выхватывают куски жареной рыбы с желтых медных подносов, покрытых зелеными стеблями гиргира и бакдуниса[14], быстро бросают их в заранее приготовленные картонные коробочки, добавляя маленькие кулечки пряностей. Затем он высоко протягивает руку с коробкой:
— Пять окуня!
В ответ тянется рука, и чей-то голос объявляет:
— Сюда окунь!
Покупатель уплачивает пять пиастров и получает коробку с рыбой. Дядя Абду бросает монеты в стоящий сбоку ящичек и вновь повторяет операцию упаковки. Черты лица его проникнуты серьезностью.
