что привычные июльские посвисты из береговых трав вовсе не имеют никакого отношения к птицам, а исполняют их исключительно норки. Которых, тоже вдруг, в Реке оказалось немерено. И не акклиматизированных американок, а редчайших европейских, маленьких и с белой манишкой. У которых как раз в июле время первых выводов потомства в свет, а свист — им мамаши управляют своими выводками.
И когда стоишь с удочкой, мягко поругиваясь на жару, слишком прозрачную и слишком тёплую воду, обилие стрекоз и другие, по отдельности приятные вещи, приводящие в сумме к тотальному бесклёвью, — вот они, хариусы, стоят, но сытые, подваренные и трусливые, и где только выудить того самого традиционно крупного, который к завтрашнему дню рождения просто необходим, – вдруг происходит очередной июльский сюрприз: раздвигаются на берегу травяные джунгли, и на берегу появляются Кристина с Антошкой. И на руках у Кристины змеёй вьётся и шёлком отливает крошечная норочка. Оба совершенно не понимают, что это может быть за очаровательное существо. Да, в книжках читали, фотографии видели. Но осознать, что вот этот очаровательный гибрид кошки с мышкой имеет хоть какое-то отношение к хищникам, трудно. Равно как и понять, что его мамашей может быть вот этот змееподобный зверёк, выглядывающий из травы то здесь, то там, выпрыгивающий вверх выше роста, укоризненно поглядывающий и посвистывающий, но ни разу не щёлкнувший зубами. И что это грациозное, полное энергии, изящества и эмоций создание — опять та же самая туповатая и флегматичная норка, которыми изобилует Птичий рынок и которые, в отличие от, скажем, кошек, никаких особых эмоций не возбуждают. Впрочем — выглядывала она минут десять назад. Теперь уже ушла.
А впереди — битва на целый вечер. С Костей и Инной — что раз уж норка-мать ушла, придётся разрешать девице взять зверёныша домой. С Антошкой — ему тоже такую хочется, и немедленно. Со всеми сразу — что компромиссный вариант, в смысле разрешить девице поиграться, а потом заставить отдать Антошке, был бы просто жесток. Перемежающаяся игрой со зверьком и подбором подручных средств для его размещения, ухода там всякого, кормления…
В июле резкие события, когда вдруг происходит нечто ну совсем неожиданное, компенсируются тем, что в остальное время совсем ничего не происходит — марево, жара, звенящая река, комары. Час, два, три… Год, другой, третий… И вдруг — заходят в гости Костя с Кристиной, которую я не видел с того самого июля, — и здесь, несмотря на ноябрь, уже какой там укол намёком! То есть, после предыдущих десяти абсолютно безрадостных лет незадолго до того прекратившегося последнего брака, когда если какие женщины и появлялись, то так, для чистой физиологии, и вдруг, как будто самому те же девятнадцать, по уши, до умопомрачения и без оглядки влюбиться… Не просто в юную красивую женщину. В женщину, чьё мироощущение до тонкостей совпадает с собственным, чей художественный вкус в точности отвечает собственному, только немножко сильнее и тоньше. Которая смотрит слайды — и ахает не на тех сюжетах, где вся остальная публика, а на тех, которые дороги мне самому. Которую позвал — и она пришла, ещё не зная, что я уже почти год как развёлся. Которая понимает с полуслова любой тончайший намёк, касающийся даже не нас — природы и красоты. С которой с четверти слова появляется полная взаимная откровенность во всём.
Безвременье. Примерно так. На дворе — декабрь, январь, февраль… Приблизительно период от католического Рождества до китайского Нового года. Смена столетий, смена тысячелетий — то ли в этот сезон, то ли в следующий... То ли были предыдущие четыре года, то ли нет. Всё равно сейчас июль непонятного года, непонятного века, непонятного тысячелетия, которые по одному календарю уже закончились, по другому ещё не начинались… Единственный ориентир — Река. Начинает вспоминать о поездках на Реку, на торфяники… Десять зарисовок — просто пейзажи, ничем особым не выделяющиеся, просто эпизоды, непонятно почему застрявшие в памяти, некоторые пятилетней давности, некоторые — десяти... Лезу в компьютер, открываю готовые главы этой книги. И все десять пейзажей и эпизодов — в своих главах центральны. Предлагаю прошерстить её архив негативов, выбрать какой-либо портрет и довести до ума на компьютере — сидит рядом, что делается технически — понимает не вполне, но все главные идеи – по композиции, по цветности, по сюжетной насыщенности тех или иных деталей, предлагает ровно на пять секунд раньше меня, причём — те же самые, которые я уже начал исподволь готовить…
Напротив «Летней пристани», на другой стене, висит портрет, получившийся в итоге. Уже не брызжущая весельем девушка, а юная женщина со светлой и загадочной улыбкой, держащая на руках целую охапку зверья — кошку, кролика и крысу. Собственно, уже не вполне фотография: цифровые технологии позволяют многое, и портрет выполнен в мягкой перекрёстной штриховке тонким цветным карандашом. Впрочем, как и «Летняя пристань». Главное в портрете — даже не улыбка, а руки. Немножко крупноватые (снималось широкоугольной «мыльницей»), немножко грубо отрисованные, но очень живые, заботливые, выразительные… В отличие от «Летней пристани», в портрете июль лишь чуть-чуть угадывается, зато весь портрет пропитан безвременьем. Нельзя сказать, снято это сегодня, вчера, год назад, два, три… Собственно, никто и не помнит, когда. Единственно — у Кристины на глаза навернулись слезы, когда она вдруг сообразила, что никого из этих трёх животных уже нет среди живых. Но — заведомо в июле.
Портрет глубоко символичен. Наверное, трижды за период нашего, даже трудно сказать, романа ли, нет ли (создавшиеся отношения, пожалуй, ни в какой однозначный термин не вписываются), он снимался со стены и убирался в шкаф. Как напоминание, на которое нет сил смотреть, если всё не так, а перспективы безрадостны. Как намёк, который она может достать из шкафа и повесить обратно, если всё налаживается. Как одно из тех страшных оскорблений, которые я ей нанёс при расставании — заменив портрет созданным в её же присутствии портретом другой женщины, из далёкого прошлого.
Как символичны и норки. В том самом июле мне всё же удалось отстоять право Кристины взять норочку домой, а на следующий день — вторая в точности такая же норочка поймалась сама. Для Антошки. Прицепилась к Кристининой лодке за обводной канат и была обнаружена уже многими километрами ниже того места, где напуганный лодкой выводок бросился врассыпную. Выпускать некуда. Разумеется, впоследствии обоих зверьков всё же выпустили. Собственно, не выпустили — их сразу поселили на вольном выпасе во дворе на дачах. Не приручились. То есть — еду из рук берут, погладить можно, но чуть что — цап за палец! Всё понимающие, невероятно чистоплотные — берёшь на ночь в спальник, хоть и всего месяц от роду, будет со всеми делами терпеть до утра, хоть поймана сегодня — не укусит. Но подросли, охотиться на лягушек научились — и поминай как звали. Впрочем, Антошкина ещё года два жила в пруду посередине дачного посёлка, практически не боясь людей, водя дружбу со всеми котами и собаками… Потом тоже исчезла. Типичный июльский эпизод: стремительно ворвавшийся в жизнь и столь же стремительно ушедший очаровательный маленький зверёк. И вдруг, спустя год, вынырнувший рядом из прудовой воды и попросивший перекусить, да ещё чтобы за ухом почесали. Как жаль, что в той охапке зверья на портрете нет той самой норочки, а лучше — обеих! В тон длинным, вьющимся, медного отлива волосам, в тон общей грациозности, в тон характеру. Как великолепный символ, в конце концов.
Река и июль. Они людей сводят, создают им некую высшую общность, они же их и разлучают. И — вполне в духе июльского безвременья разлучают в тот же самый момент, в который сводят, хоть и произойдёт и то и другое спустя годы. Именно об это и сломалась столь яркая вспышка любви. У Кристины за время валдайских странствий не произошло укола, подобного моему, и потому мы так и не смогли преодолеть противоречия между её тягой ко мне и всплывающими воспоминаниями, в которых во всех определяющих мироощущение пейзажах фигурировал соответствующий добрый дядя. Каждый раз, когда мы оставались вдвоём, рано или поздно оно всплывало. Иногда через пять минут, иногда через пять часов. Каждый раз она начинала дёргаться и говорить вещи, приносящие боль, подчас — нестерпимую. Каждый раз, договорившись после этого о полной разлуке, мы расходились с тяжестью в душе. И каждый раз она звонила, когда через два часа, когда на следующее утро, с теми единственными словами, которые только и могли всё вернуть, заодно растворив всю оставшуюся боль.
Портрет — правильный символ момента своего создания. Мало июля, но много безвременья. Был бы чуть ближе следующий настоящий июль — всё бы наладилось. Достаточно было бы опять съездить на Реку и предъявиться там друг другу в тех же пейзажах, но в новом качестве. К сожалению — следующий настоящий июль оказался бесконечно далёк, гораздо дальше того, трёхлетней
