Неудобно.
Старший прибавил скорость. Его развезло, наверное, больше всех. С разгона выскакиваем на какую- то площаденку размером с крестьянский двор.
На её средине старший окончательно останавливается, расстёгивает ширинку, достаёт своё солидное хозяйство и начинает оправляться. Кто-то его толкает — посмотри, люди же вокруг! Тот поднимает мутный взор и видит буквально рядом на тротуаре идущих и оборачивающихся на него людей. Он поворачивается на 180 градусов и продолжает своё дело. Его опять толкают — следует ещё два поворота, после чего моча иссякает.
У меня шумело в голове, но мне было стыдно.
Это же надо так опозориться! Лётчики! После этого мне не хотелось уже ходить в увольнение… Не знаю, то ли этот случай разнёсся до Батайска, то ли действительно аэродромчик Азова был слишком мал для курсантов, но через неделю нас подняли по тревоге, загрузили в теплушки и повезли в Бирючий.
Перед посадкой в теплушки всем выдали какие-то таблетки, якобы — профилактика от отравления. Среди курсантов разнеслось, что эти таблетки для понижения мужской активности: мол, курсанты дабы не сбежали с поезда по девчатам. Некоторые таблетки пили, большинство же от них отказались, вернее сказать — получить-то получили, но глотать не стали; потихонечку выкинули их с глаз подальше, и таблетки те неприкаянно белели в гравии насыпи, ожидая своего дождика.
Бирючий соответствовал своему названию.
Расположенный среди Сальских степей, славящихся своей жарой, и засухами, Бирючий только осваивался училищем. К нашему приезду аэродром представлял собой громадное, ровное как стол распаханное и десять раз укатанное чёрное поле без единой травинки. По краю этого поля были закопаны в землю цистерны с горючим, колючей проволокой был огорожен автопарк, и на четырёх столбах стоял навес — наша «столовая ресторанного типа» с грубыми, дощатыми столами и такими же лавками — по 10 мест на каждый стол. Палатки мы себе ставили уже сами, обустраивали место для часового, копали дорожки и засыпали их песком, набивали матрасовки и наволочки сеном, короче — строились.
Инструкторы наконец-то пригнали самолёты. Это были старенькие, видавшие виды самолёты ЯК-11. Как и большинство самолётов Яковлева, применяющего воздушное охлаждение двигателя для повышения живучести самолёта, они были оснащены звездообразными моторами воздушного охлаждения, расположенными в носовой части фюзеляжа и имели схему шасси с хвостовым колесом. Другими словами — сажать их было непросто: всё впереди закрыто задранным в небо капотом, после выравнивания землю приходилось выглядывать чуть ли не из-за угла. Особенно трудно приходилось на рулении. Всё впереди было закрыто широченным капотом двигателя, поэтому рулить на этом самолёте было положено «змейкой», то есть постоянно подворачивая самолёт влево — вправо для просмотра передней полусферы, дабы не въехать в препятствие, которое могло бы спрятаться за этим широченным «лбом» самолёта. Мне нередко доводилось наблюдать рулящего инструктора, положившего голову на борт — настолько неприятно и нудно было руление на этом самолёте. Яковлев вообще немного внимания уделял лётчику. Схема хвостового колеса для самолётов с таким, относительно общего веса, мощным двигателем, закрывающим собой всё впереди на стоянке, рулении, взлёте и посадке, да ещё и при не очень прочном по складыванию шасси — не лучший вариант. Мощный двигатель с солидной массой вращающихся частей давал довольно чувствительный гироскопический эффект не только на манёвре, но и при изменении оборотов, который лётчику требовалось компенсировать. Особенно внимательно требовалось работать с двигателем на взлёте и посадке, учитывая относительную к массе самолёта слабость шасси. Шасси, кстати, на этом Бирючьем мы поломали немало, немало побили и самих самолётов.
Многому научил меня Бирючий. Научил летать в дикую, за сорок, жару, когда передняя кабина подогревается двигателем настолько, что прыгаешь из раскалённой кабины как со сковородки. Научил бороться с жаждой. Коли выпьешь в такую жару стакан воды — считай, что уже не боец: стакан пойдёт за стаканом, изойдёшь потом, превратишься в тряпку. Нужно перетерпеть.
Когда же терпения не хватает — положи на язык кристаллик соли, и жажда пройдёт. Зато будешь летать, не растаешь. Жили мы только в воздухе. Там стремились залезть повыше, где прохладней.
Самолёт ЯК-11 был оборудован радиостанцией. Естественно, коротковолновой, ламповой, которая в полёте тебя сопровождала пилота сплошным треском в наушниках и первым, что пилот делал после посадки, — выключал эту чёртову рацию. Тем не менее, руководитель полётов уже работал не только флажками и ракетницей, а ещё и микрофоном. К флажкам нам же было не привыкать: мы на связь не очень надеялись, для нас она была только помехой.
Связь часто подводила, иногда являясь даже причиной лётного происшествия.
Вот один из случаев.
Мы подошли по программе к самостоятельным полётам. Конечно, первый самостоятельный полёт на любом типе самолёта — это торжественно событие в жизни лётчика. К этому событию долго готовишься. Количество выпущенных лётчиков из группы — это показатель работы инструктора. Естественно, очень много зависит и от курсанта, его способностей, желания.
Но лётчику достаточно только сказать, что он не желает летать, — и его тут же уберут от самолёта, от греха подальше. Правда, сказать это нелегко. Был у нас один курсант, прошедший аэроклуб и ЯК-11. Он испугался реактивного истребителя, не смог победить свой страх. Признаться же в том, что он боится, — не мог. Чтобы уйти из авиации он поступил просто: однажды, когда мы строем шли в столовую, он просто упал и остался лежать. Все засуетились, его сразу в госпиталь… Больше мы его не видели. Потом уже до нас дошло, что он признался врачу, что не хочет летать.
Вообще трусость среди курсантов считалась самым великим грехом, какой может быть у человека. Может быть потому, что каждому из нас нередко приходилось бороться со страхом? Это бывает у каждого лётчика, особенно — у истребителя. Лекарство здесь очень простое: вывозной полёт в зону.
Когда покувыркаешься очертя голову, со страховкой в задней кабине, и увидишь, что ничего не случилось — страхи проходят и ты снова в строю.
Ну, да ладно, это всё потом.
В нашем втором звене были две группы — наша четвёртая и параллельная ей шестая. В группах шло усиленное соревнование, благодаря чему мы шли, в общем-то, ровно, как говорится — голова к голове. Наша группа летала на голубой четвёрке — хорошем, надёжном и лёгком в управлении самолёте. Шестая же группа раньше летала на зелёной шестёрке — драндулете, у которого на взлёте чихал двигатель, а радиостанция была вообще никуда негодная. Правда, с инструктором на ней летали, но её пора уже было списывать.
К самостоятельным полётам им дали новенькую голубую «пятьдесят тройку», а «шестёрка» осталась сиротливо стоять на стоянке под списание на рулёжку (рулёжка — это самолёт, на котором ставится ограничитель на двигатель с таким расчётом, чтобы на ней невозможно было взлететь, и курсанты катаются на ней по земле, учатся рулить).
Наша группа обгоняла шестую на двух человек. Одного они посадили на новую машину.
Полёты подходили к концу. Была пятница.
Если не выпустить второго — так и повиснешь внизу таблицы соревнования, выставленной на всеобщее обозрение замполитом.
Инструктор шестой группы принимает решение выпустить курсанта на шестёрке. Курсант крепкий, с движком на взлёте знает, как управиться, а что связь не работает, — так сколько уже раз летал на той шестёрке…
Посадил он того курсанта на шестёрку, проинструктировал: я стану сзади руководителя и буду жестами показывать, а ты говори. Так они и поступили. Инструктор пришёл к РП на доклад. Тот глянул в плановую таблицу: да, действительно этот курсант запланирован на сегодня в первый самостоятельный. Только на чём он полетит? Полёты уже подходят к концу, а ваш пятьдесят третий — в воздухе.
— Так на шестёрке, товарищ майор.
— На какой шестёрке?
— На зелёной.
— На какой зелёной? Ты с ума сошёл? Её на рулёжку пора списывать: там движок на взлёте обрезает…
— Уже устранили, товарищ майор!
