делать ему было нечего, работы не было, и он жаловался, что теряет квалификацию, и просился в госпиталь. Здесь не было худых и толстых: вопреки конституции организма и возрасту, каждый был поджар, строен, ловок, силён и добродушен. Чрезвычайных происшествий на острове не случалось, раздоров и сплетен в гарнизоне в отличие от многих других гарнизонов просто не было, боевые задачи выполнялись своевременно, точно и в срок. Интересное место — Курилы.
Интересное существо — человек…
И всё-таки нас тянуло домой.
Наверное, чтобы скрасить нашу не футбольную жизнь, кто-то из местных старожилов предложил сводить нас поглядеть на Японию. Мы с радостью согласились.
Утром после завтрака, прихватив сухим пайком свои обеды, мы отправились к Японии.
Сразу же за границами гарнизона мы попали в глухую тайгу. Едва различимая тропинка вела нас всё дальше и дальше сквозь завалы деревьев, ручейки и речушки, сквозь дикий бурелом, переплётённый лианами, свисающими с цветущих магнолий и красного дерева вперемешку с типично тундровым кедровым стлаником. Казалось, все виды флоры и фауны собрались на этом странном до волшебства острове. Кричали какие-то неизвестные птицы, летали громадные стрекозы, а когда где-то рядом что-то утробно рявкнуло, проводник спокойно пояснил, что это бурый медведь, и что бояться его не надо, потому как людей он не трогает. Тем не менее, восторги наши несколько поубавились, рука инстинктивно потянулась к поясу пощупать, на месте ли кобура верного ТТ, на всякий случай прихваченного по совету старожила у дежурного по части, выдавшего его с разрешения начальника штаба под запись в журнале. В обычном гарнизоне получить своё табельное оружие можно только на полёты или на дежурство, здесь же вопросы решались проще: каждый знал, что тайга — не игрушка, а пьяных здесь не бывает, потому что водки нет.
Тропинка становилась всё незаметнее, всё чаще приходилось перелезать через буреломы, всё чаще приходилось раздирать лианы.
В очередной раз, когда я хотел взяться за лиану, чтобы отвести её со своего пути, проводник резким окриком остановил меня. Мы остановились и прослушали краткий курс по безопасности: лианы есть разные. Когда в цветке лианы три лепестка — это не страшно. Когда же лиана четырёхлистник — её трогать нельзя, ибо пыльца её ядовита настолько, что при попадании на руку может вызвать экзему. Теперь стало идти ещё труднее: страх заболеть заставлял глаза судорожно искать цветки на тех лианах, считать на них лепестки…
Не знаю, верно ли это, справочников я как-то не удосужился посмотреть по тем лианам, но думается, что проводник просто хотел на нас нагнать страху, что ли…
Мы шли долго. Я уже устал, напряжение выключило все мои восторги, теперь я уже не таращился по сторонам, а смотрел себе под ноги. Впереди мелькали ноги проводника: вверх- вниз, вверх- вниз, нога меняет ногу, вверх-вниз… Идти уже надоело, хотелось присесть и отдохнуть. Вдруг ноги впереди исчезли куда-то. Я поднял глаза. Передо мной висела толстая, в руку толщиной лиана. Цветков на ней не было, и я взялся рукой, чтобы отвести её со своего пути. Над головой послышался какой-то шипящий звук. Я поднял глаза и, к ужасу своему, увидел несколько выше головы змеиную головку с двумя горящими глазами и трепещущим раздвоенным язычком, нервно двигающимся между двумя длинными тонкими жалами. Наверное, это продолжалось какое-то мгновенье, мне же показалось, что прошли часы: я помимо своей воли совершил такой гигантский прыжок в сторону, какой, наверное, никогда бы в нормальных условиях не смог бы сделать. Мгновение — и я покатился по какому-то откосу, ломая сучья, царапаясь о ветки кедрача. Вначале никто ничего не понял, все перепугались, когда же поняли причину моего рекорда, — громкий хохот огласил тайгу. Оказывается, проводник увидел змею, мирно висевшую на сучке и недовольную тем, что её потревожили.
Змея была не ядовита, не опасна, и потому он просто обошёл её, сделав шаг в сторону. К змеям тут привыкли и хорошо различали их. Таким образом, проводник дал мне возможность пообщаться ещё с одной достопримечательностью местной фауны. Я же, по незнанию, перепуганный медведями, ядовитыми лианами, уставший от непривычного карабканья по лесным завалам, принял змею за лиану и от неожиданности от встречи со змеёй, потеряв контроль над собой, свалился в откос и расцарапал лицо и руки. Сердце колотилось со страшной силой, в висках стучало, было до слёз обидно, что так опростоволосился, обидно, что все смеются: ведь любой из нас, окажись он на моём месте, сделал бы, наверное, то же самое. Однако смеялись надо мной…
Я вылез, наконец, из кедрача на тропинку. Ребята стали меня приводить в порядок, кто-то стёр кровь с лица своим платком. Обида прошла: смеялись не надо мной, а над ситуацией. Нервы у всех были напряжены, и моя ошибка явилась той самой разрядкой, которая была необходима.
Джунгли неожиданно закончились, и мы оказались на берегу. До воды было метров сто. Впереди был пролив Советский, казавшийся таким узким, что его переплыть можно бы на шлюпке за какой-то час. На другом берегу угрюмо громоздились обрывистые сопки японского острова Хоккайдо.
На ближайшей к проливу сопке вращалась антенна японского радиолокатора, похоже, сантиметрового диапазона, под сопкой почти у самой воды тянул несколько вагончиков паровозик. Всё это казалось очень близким и каким-то игрушечным: вода сильно скрадывает расстояния.
Да, это была Япония — наш возможный противник, база американских ВВС, откуда взлетает так часто надоевший всем до печёнок разведчик-нарушитель RB-47, с аэродромов которой взлетают сопровождающие наш каждый шаг Сейбры.
Это была Япония — капиталистическая страна, чуждая нам страна и по строю, и по обычаям, страна, с которой мы вынуждены были соседствовать, победа над которой вернула нам наши исконные владения — половину Сахалина и Курильских островов.
И в то же время это была неизвестная нам страна, в которой жили неизвестные нам люди. Они, наверное, так же, как и мы, любили, рожали детей, растили их, страдали и радовались, выращивали урожай и ловили рыбу…
Зачем им локаторы, зачем им самолёты, зачем нарушать нашу границу, поднимать среди ночи, заставлять сидеть в полной боеготовности, дёргать постоянно? Неужели нельзя жить мирным трудом, жить добрыми соседями, помогая друг другу, вместо того, чтобы стращать? В голове здравый смысл спорил с закачанной с детства пропагандой, однако пропаганды было так много, что здравый смысл умолкал: да, капиталистам надо одно — поработить народы, чтобы получать свои свехприбыли на горе и крови людской…
Откуда-то из-под земли вдруг вынырнули пограничники в зелёных фуражках. Появились они так неожиданно, что мы остолбенели вначале: только что мы были один на один с Японией, и вдруг пограничники. Проверка документов. Один проверяет, трое стоят с автоматами наизготовку. Проверка прошла нормально, пограничники убедились, что перед ними офицеры-лётчики, официальность их испарилась, и тут развернулась наша русская душа: пограничники пригласили нас к себе в гости. Водки, конечно, не было. Её роль выполнял компот — всё та же «Великая Китайская Стена». Зато шашлык из козы был великолепен: дикой живности вокруг бродило немало, и пограничники в разнообразии своего армейского рациона преуспевали превосходно, чем коренным образом отличались от лётчиков, обеспеченных питанием по реактивной норме и не помышлявших даже о возможности добыть что-то ещё для разнообразия. Сожалели ребята, что медвежатинки не удастся нам отведать — знатная медвежатина во всех видах.
На закуску повели нас пограничники в баню.
Баня представляла собой низенький бревенчатый сруб, простоявший неизвестно сколько уже веков. Внутри было чисто, пахло серой. Громадное деревянное корыто, почерневшее от времени стояло между двумя колодцами. В одном колодце была холодная, в другом — горячая, градусов под сорок вода. Хозяева показали, как надо разбавлять целебную горячую воду: эта вода лечила болезни костей, желудок и сердце как было нам сказано, а ещё было сказано, что баньку эту соорудил ещё до японской оккупации какой-то беглый каторжник, бежавший на японской шхуне с Сахалина ещё до революции и обосновавшийся на этом острове. Сказали, что и похоронен он был недалеко от своей баньки, и крест вроде как до сих пор сохранился над его могилой. Ещё сказали, что купаться здесь больше пяти минут нельзя — сердце не выдержит.
У меня после катапультирования был пояснично-крестцовый радикулит, который мучил меня
