переднее кресло.
– Здравствуй, Олег! – первым поздоровался генерал, настроив салонное зеркальце так, чтобы видеть в нем отражение пассажира.
– Здравствуйте, Валерий Михайлович.
– Рассказывай.
Лобов выложил генералу все, что видел, и, как мог, передал свои ощущения, как он почти вслепую шел по пути наития.
Паршин выслушал его внимательно, не отрывая взгляда от его отображения в панорамном зеркале.
Олегу не хватило полутора часов для того, чтобы набросать в голове план предстоящих действий, и его это обстоятельство нимало не удивляло. Однако самое разумное, в его представлении, – это выманить Котика из гостиницы или дождаться, когда он выйдет сам. То есть он предлагал тактику ожидания, а она могла дать результат утром следующего дня. Но согласится ли ждать Паршин, известный своим натиском генерал? Зная его вспыльчивую, деятельную натуру, Лобов мог с уверенностью сказать: нет. И он дождался от Паршина целого ряда коротких вопросов. Вопросы носили точечный характер, как уколы рапириста, и все они достигли цели – хотя бы потому, что Олег обстоятельно ответил на каждый из них. Его ответы слились в детализированный рапорт.
– В номере делового разговора не получится.
– Что? – спросил Олег, занятый своими мыслями и пропустивший, как ему показалось, начало фразы.
– Я говорю, Котика буйным не назовешь, но в номере спокойного разговора не получится.
– А чем плоха подземная парковка? – спросил Лобов, заинтересованный в том, чтобы «серьезный разговор» состоялся вне объекта, который он охранял.– Там парковщик, – ответил Паршин. – Там эти, как их, – он пощелкал пальцами, – автолюбители. Там живет эхо и еще черт знает кто. Пойдем взглянем на твоего альбиноса. Хотя погоди. Значит, Котик остановился в номере…
– Тридцать четыре семнадцать, – на военный манер ответил Лобов, как если бы докладывал по рации, какую высоту он занял.
– Черт меня побери…
Паршин не мог назвать себя гением – вот сейчас. В нем поселился гений в тот час, когда его посетила эта странная идея с тюремными номерами и связанной с ней традицией. Нет, он не мог назвать это какой-то связью с Сашей Котиком, разве что единственным шансом добраться до него, надеясь на собственное долголетие и примерное поведение русского заключенного. Он еще тогда сказал себе: «Не верю, что Котик состарится и умрет в этом филиппинском остроге». Другой на его месте тоже не прошел бы мимо очевидного, но не принял бы мер.
Сейчас Паршин даже не вспомнил о том, что год тому назад больше думал о наказании Лобова, нежели о мести Котику.
Эшли Смит прилетела в Москву вчера вечером. Ее кабинет в посольстве в Большом Девятинском переулке был выдержан в классическом стиле: привычная глазу деревянная мебель. Она закрылась в кабинете и подключила к телевизору компактную видеокамеру, переданную ей оперативником из федерального агентства Министерства обороны США, возглавляемого контр-адмиралом Майклом Стюартом. Оперативник, выполняя ее задание, снимал зал прилета во время прибытия рейса Гонконг – Москва. На экране мелькали лица пассажиров, встречающих. Эшли смотрела на них, как будто пробегала глазами текст, выискивая нужное слово. Она четко представляла облик человека, который привлечет ее внимание. Они отказались от очков в качестве маскировки, дабы не скрывать под ними то, что должно было бросаться в глаза: белесые брови и ресницы. Эшли сама приложила руку к новому имиджу Котика и начала работу с набросков на чистом листе бумаги. Именно чистый лист подсказал ей направление: безликость. А ей уже соответствовали приемы: вытравливание, обесцвечивание старого. Вот интересная задача! И чем больше она работала с образом Котика, тем больше проникалась к нему симпатиями и теплыми чувствами; и ее же слова «Котик – мой проект» для нее приобрели иной смысл.
Ей казалось, она переделывала его под себя – не чисто внешне, конечно, а изнутри. Ей с ним было интересно. Он был чуточку замкнутым. Разумеется – он же находился не на российской военной базе, и на нем была униформа другого производителя. Также не мог не сказаться на его характере год, что он провел в филиппинской тюрьме. Он грезил свободой, и эти грезы поддерживали в нем боевой дух, а в остальное время – это муштра, суровые будни. От таких нагрузок надрывается сердце, и каким бы ни был труд – под музыку или нет, он был принудительным, каторжным, что было изначально заложено в названии этого коррекционного учреждения: каторжная тюрьма. Что может быть хуже?
Вот он. Такой, каким она видела его последний раз. Необычный, притягивающий к себе внимание, открытый. Его непривычная внешность – сродни ожогу или родимому пятну в пол-лица. Подавляющее большинство людей отведет взгляд, опустит глаза из-за неловкости.
Этот образ родился в голове Эшли не только на противоречиях – она творчески подошла к нему, как будто рисовала своим горячим дыханием на замороженном стекле. Новый облик не мешал и не помогал ему. У него было это чувство грима, пришла к выводу Смит. И если он справился с ролью чернокожего, то с ролью альбиноса – как крайностью – справится подавно.
Он получил багаж… Прошел контроль… Он в кафе, и вкус свободы для него плескался в маленькой кофейной чашке. Он садится в автобус. Пройдет час или чуть больше, и он растянется на кровати в выбитом им номере, сукин он сын!
Ну что же, завтра вечером Эшли Смит назовет ему имя клиента, о чем он попросил в первые минуты их знакомства. А может быть, он узнает это утром – Эшли тоже любила преподносить сюрпризы.
Она не ограничилась только этим видеосюжетом. Она еще раз просмотрела два видеофрагмента «из архива» и мысленно применила программу для морфинга, когда исходник плавно переходит в итог: лежащий на песке труп человека среднего роста с желтоватым цветом кожи и плоским лицом, одетый в черный комбинезон, – и он же, но десять дней спустя: над лицом потрудились крабы, песок, соленая вода, солнце. Первый фрагмент короток, и в нем только один персонаж: «свежий» труп. Второй – продолжительный, и он пополняется людьми. Вот сотрудник береговой охраны склоняется над трупом и раздельно произносит: «На нем одежда сбежавшего из тюрьмы заключенного». Дальше он перечисляет одежду из полицейской ориентировки и несколько раз кивает головой: «Да, это бежавший заключенный». Эти два ролика говорили об одном: о фальсификации. Кто был автором или авторами – неважно. Но они доказывали обратное: заключенный под номером 3417 на свободе. А кто был похоронен в «пять часов утра путем предания тела воде… в соответствии с санитарными требованиями» – неважно.
Этот материал, подготовленный совместно с военно-морской разведкой, был одним из ключевых моментов в операции, набирающей ход. Как только Котик сделает свою работу, этот материал тут же будет опубликован в Сети. И вот тогда Россия для Котика станет размером с шутовской колпак, о чем, словно предупреждая Котика, ему говорила Эшли.
После публикации в Сети скандальных откровений Котика и их опровержений военным ведомством России в Сети же стал вырисовываться ответ на вопрос «Кто вы, мистер Котик?». Его знакомые, одноклассники и прочие делились деталями из его биографии; одни гордились дружбой или знакомством с ним, другие плевались в его сторону. Если посмотреть издали, то можно было увидеть следующий образ. Саша – баловень судьбы, которому доставляло удовольствие попадать в ситуации и решать их одним телефонным звонком. Он рано начал понимать, что по ту сторону закона власти больше и больше денег, больше возможностей. Но все это закончилось для него в тот день, когда под Брестом разбился самолет, в котором летели его родители (кто-то называл их представителями аристократии, кто-то быдлом, кто-то нуворишами, по которым тюрьма плачет, и прочее). Саша замкнулся в себе, а это указывало на начало нового пути. «Он захотел стать настоящим человеком, – так писал о нем человек, назвавшийся его другом. – Бизнес его родителей отошел к их компаньонам, и Саша впервые столкнулся с предательством. Он выбрал трудную дорогу, которая закалила бы его, но – наступил на грабли несправедливости под названием «приемная комиссия», дважды, как настоящий русский». Из таких вот обобщенных фраз постепенно вырисовывался образ Саши Котика, неуступчивого, вкусившего предательства молодого человека. Нетрудно представить, что было дальше: ему на встречную полосу выехал «куратор», и работа, которую тот ему посулил, давала Котику риск, приключения, деньги, истинное и полное наслаждение жизнью, как он это воспринимал. А еще – возможность отыграться, как это есть. И куратор – единственный в его окружении взрослый человек – нарисовал перед ним свою форму «заграницы»: «загородный дом, роскошный сад, пешие и велосипедные прогулки, пони и ослики в чистой конюшне, общение в маленьких магазинах и кафе». Другая взрослая особа, которая была взрослее на целую жизнь, нарисовала перед ним что-то свое. Когда он оказался в тюрьме, на него огромное влияние оказал американец по имени Рональд Кейн, открывший перед ним мир пластики и ритмики, мир танца, по сути – матричный мир без границ. Котик был благодарен этим людям и наивно верил в химеру под названием взаимность. А химера оказалась химерой – огнедышащим чудищем с львиной пастью, змеиным хвостом и козьим туловищем. Но не стоит рисовать на этом холсте невинного мальчика, подумала Эшли. Котик был из разряда людей, способных отомстить за нанесенное ему оскорбление. Она думала в таком ключе потому, что сама занесла руку для оскорбления. И она побаивалась Котика.Глава 7 Мышь среди мужчин
Друзья называли ее Немо…
Она растерянно оглянулась в этом роскошном,
