Громкоговоритель на столбе. Говорил с ним и издевался громкоговоритель. Казалось, что он – живое существо. Вот-вот на лицо человека из разверстой алюминиевой пасти хохочущего рупора брызнут капли слюны.
– Пошел к черту! – буркнул Марат.
– В гостях у чертей сейчас окажешься ты, – уже спокойно, даже назидательно заметил громкоговоритель. – С железной дорогой шутки плохи. Движение вне перехода чревато… Впрочем, сейчас все сам узнаешь, козел!
На этот раз Вербицкий не стал отвечать ни на нотации, ни на обидное прозвище. Пусть себе треплется, а ему надо приготовиться к переходу в мир иной. Прочитать «Отче наш» и все такое.
Марат дошел только до «святится имя твое», когда показался поезд-убийца. Выглядел он, как и следовало ожидать, не совсем обычно. Буфер его ощерился металлическими, острыми как иглы шипами. Каждый – в полметра длиной. Жженому было мало просто смять и раздавить Вербицкого. Он хотел еще и проткнуть свою жертву насквозь, доставив как можно больше мучений.
Марат видел его лицо в кабине водителя. Жженный ухмылялся, отчего лоскуты поврежденной огнем лоскуты кожи подрагивали, как мерзкое желе.
– Давай-давай, – прошептал Вербицкий. – Я готов!
Перестук колес заглушил даже яростное биение сердца Марата. До столкновения с поездом осталось десять метров. Пять. Три. Вербицкий поднял глаза, чтобы не видеть игл. В кабине вместо Жженного сидели Гриша Антидот и Вера. Что впрочем, уже ничего не могло изменить. Иглы проткнули тело Марата, но боль он почувствовал только в плече. Столкновение с поездом отбросило Вербицкого куда-то вбок. Когда он сообразил, что по-прежнему жив, открыл глаза. Все та же подпрыгивающая шалунья-луна, но никаких рельсов и шпал он полулежал в кузове бешено мчавшегося джипа. Рядом сидела Вера. Ее лицо было так близко, что волосы щекотали Марату щеку.
– Куда мы едем?
Девушка ничего не ответила. Наверное, потому, что Вербицкий так и ничего и не спросил. Ему лишь показалось, что он задал вопрос. Язык распух и едва ворочался во рту, царапая нёбо, как наждачная бумага. Пришлось применить другую тактику. Вербицкий коснулся пальцами ладони Веры. Ответная реакция не заставила себя долго ждать. Девушка встрепенулась. Посмотрела на Марата. Было в этом взгляде столько нежности и сострадания, что Вербицкий нашел в себе силы улыбнуться.
– Потерпи, миленький. Скоро приедем в Шутценлох…
Миленький? Ему показалось? Он ослышался или она и вправду назвала его миленьким? Это слово стоило того, чтобы подставить эсэнэсовской пуле не только плечо, но и голову. Миленький… Да, он потерпит. Сколько нужно, столько и потерпит. Лишь бы дождаться этого слова еще раз.
Тут джип тряхнуло на новом ухабе, да так, что Вербицкий забыл обо всех словах. Плечо вновь проткнула тупая, раскаленная добела игла боли.
– Aufzustehen!
Вербицкий разлепил налитые свинцом веки. Какого…
Вера и джип исчезли. Он сидел на голом цементном полу и любовался чьим-то, начищенными до блеска сапогами. От бля. Немецкая речь. Сапоги. Гплифе. Куда он опять вляпался? Марат поднял голову. Перед ним, покачиваясь на каблуках и заложив руки за спину, стоял человек в черной форме. Портупея. Кобура на боку. На шевронах красовались две молнии, на фуражке с высокой тульей поблескивал орел с распростертыми крыльями. Из-под козырька фуражки на Марата смотрели глаза – две холодных серебряных монетки. Лицо у офицера было правильной, донельзя арийской формы, но его выражение не предвещало Вербицкому ничего хорошего.
– Aufzustehen!
На этот раз приказ встать, был подкреплен весьма болезненным ударом сапога под ребра. Эсэсовский офицер, а в том, что это был именно эсэсовский офицер Вербицкий нисколечко не сомневался, схватил его за плечо, повернул к себе спиной и толкнул.
– Vorwarts, das Schwein!
Марат имел весьма скудные познания в немецком – в пределах школьного курса. Однако для того, чтобы понять, что его обозвали свиньей и приказали идти вперед, переводчика не требовалось. Пришлось повиноваться. Если эта нацистская морда была плодом галлюцинации, то ничего страшного не произойдет. Если же он опять совершил путешествие во времени, то рыпаться не следовало тем более. Эсэсовцы не эсэнэсовцы. Они хуже. Впрочем, откуда такая уверенность? Хрен редьки не слаще.
Вербицкий пошел, как и было рекомендовано, вперед, чувствуя спиной дружественный взгляд гитлеровского офицера.
Идти пришлось по коридору со сводчатым потолком, освещенном рядом подвешенных на толстую проволоку лампочек-груш. Коридор имел множество ответвлений, похожих друг на друга, как братья- близнецы. Разобраться в этих хитросплетениях помогали надписи, сделанные черной краской и стрелки- указатели. Однако все тексты были на немецком и Вербицкий ничего не понял. Имелись здесь и двери – стальные, монументально-прочные. Сообразить, где он находится, помогло воспоминание о Вере. Он тогда сильно удивился, услышав слово Шутценлох. А ведь именно так она и сказала. Приедем в Шутценлох и… Вот и приехали. Куда же ведет его этот урод? Марат попробовал обернуться и тут же получил тычок в спину. Не рукой, а чем-то более острым. Наверное, стволом пистолета. Чем были вооружены эсэсовские офицеры? Люггерами? Вальтерами?
О чем думаешь, дурачок? Тебе следует размышлять вовсе не о вооружении немецкой армии, а о том, как выкарабкаться из этого кошмара. Может просто ущипнуть себя за руку? Ага. Размечтался.
Вербицкий все же попробовал воплотить эту хлипкую идею в жизнь – незаметно ущипнул себя за руку. Новый тычок в спину развеял остатки надежды. Он теперь не в будущем, а в прошлом. Путешественника по времени отшвырнуло на сто лет назад. Круче чем у Уэллса! Щипаться можно до посинения. Фашист не исчезнет.
– Zu stehen! Von der Person zur Wand!
Что ему надо? Наверное, требует остановиться. Офицер толкнул Марата с такой силой, что пленник едва не прошиб стену лбом. Все это с ним уже было. Только приказы отдавались на русском, а в роли конвоира выступал шеренговый Петенька. Эсэсовцы-эсэнэсовцы. Повадки у тех и других были одинаковыми.
Послышался лязг открываемой двери. Вербицкого втолкнули в комнату. Каменный мешок. Стол, два стула. Все на стальных, привинченных к полу рамах. Полоска красной ткани с белым кругом и свастикой в его центре. Все напоминало декорации фильма о Великой Отечественной. Вот только Вербицкий был уверен – это не декорация, а люди в этом кабинете – не артисты. Их было двое. Оба в черной форме.
Первый сидел за столом, уткнувшись в какие-то бумаги. Второй стоял спиной к Марату. Коронным жестом заложил руки за спину. Внимание Вербицкого привлекли пальцы – бледные и поразительно длинные, они выглядели так, словно состояли не из трех суставом, а, по крайней мере, из пяти.
Дверь за спиной Марата с грохотом захлопнулась – офицер ушел. Что дальше? Парни ведут себя так, словно забыли о его присутствии. Прошла минута. Две. Вербицкий уже собирался откашляться, когда офицер за столом поднял голову. Марат непроизвольно попятился. Ежик седых волос. Темная, будто выдубленная кожа. Множество морщин. Очки в тяжеловесной оправе и выбритый до синевы подбородок. Мать честная! Да это же… Гнатиков. Ну, конечно же, он. Чиновник из две тысячи сорок первого года, на котором теперь была форма генерала СС. Точнее группенфюрера. Вербицкий не один десяток раз смотрел любимый фильм «Семнадцать мгновений весны» и не мог ошибиться – в Шутценлохе Дмитрий Иванович носил такую же форму, что и папаша Мюллер в знаменитой саге о советском разведчике.
– Садитесь, Вербицкий, – Гнатиков вытянул руку, указывая на стул. – Я же предупреждал, что мы обязательно встретимся.
– А вас, Штирлиц, я попрошу остаться, – хмыкнул Марат, опускаясь на стул. – Я сразу приметил, что вы чем-то напоминаете Геббельса. Форма вам очень идет.
Дмитрий Иванович не оценил комплимента.
– Ваша ирония неуместна, Вербицкий. Вы окончательно встали на сторону наших врагов и поплатитесь за это.
– Один вопрос, Дмитрий Иванович. Каких врагов? Если не ошибаюсь, раньше вы боролись за
