морщится.
— К сожалению, я не знаю. Ничего сиюминутно непоправимого, кажется, не случилось. Во всяком случае, как видите, они работают — и ответ отыскали быстро. Вряд ли это обошлось без Максима. Значит, более или менее в порядке.
Для гостя это тоже вопрос не технический; приятное открытие. Совпадение важного, личных этик, порядка сборки мира случается реже, чем совпадение вкусов, привычек или характеров. Много реже.
Теперь можно осторожно впустить в себя смысл этой… работы. Этой выходки. Этого фейерверка.
— Вы считаете, это хороший ответ?..
— Не знаю, Анаит Александровна. Я бы сказал, что не очень… но я почти уверен, что моих коллег этот оборот застанет врасплох, как застал меня. И он многих выведет из-под удара. Может быть, в дальней перспективе — это хороший ответ.
Неприятно толкнуть привычным жестом знакомую дверь в расчете на то, что она, как всегда, открыта. Можно вывихнуть руку. Влететь в нарисованную на бетонной стене дверь… очень тяжело. Уже видя перед носом краску, глянец, трещинки, винишь себя в слепоте и самонадеянности.
Анаит громко, отчетливо, со страданием разочаровывалась в госте — все так же заинтересованно улыбаясь и вежливо глядя ему в глаза. Он ощущал, ощущал вполне, и она это видела, и разочаровывалась еще глубже.
Заслужил.
— Понимаете, — сказал гость, — теперь руководству филиала придется создать стратегию. Какую-то. И она должна будет хотя бы внешне выглядеть трезвой и здравой. А это дает время. Я к вам потому с утра и пришел, чтобы этим временем как-то воспользоваться. Вы, как я заметил, человек чуткий. И вы тоже педагог по профессии. Мне кажется, вы должны были обратить внимание на вещи, которые… пропускали ваши предшественники. Антикризисный комитет или синьор Сфорца, или даже Максим, кажется, надеются предложить университету компромисс. Как вы думаете, — он смотрит на Анаит прямо, — может ректорат позволить себе компромисс?
Прекрасное чуткое и тонкое видение, шагнувшее из северного дождя, из утреннего тумана, стремительно таяло, блекло, меркло. Облезало. Оставался… профессионал здешнего завода, такой же, как и многое другое. Болото под зеленой травкой.
Заранее записал в расход всех студентов и выпускников, а потом пришел к ней…с этим.
— Иван Петрович, — сказала она, вот теперь его и по имени легко было называть, просто здесь на севере так принято, вежливое обращение. — А себя вы не относите к ректорату?
Он удивленно поднял на нее глаза.
— Ах да, конечно же. Относил. И отношу. Просто я могу себе позволить и компромиссы, и многое другое. Не потому что мое положение чем-то отличается формально или юридически, а потому что хочу. О чем бы ни думал Моран, когда звонил Максиму, о чем бы ни думал сам Максим — они развязали мне руки. Мне долго объясняли, что будет с выпускниками, если я пожелаю чего-то большего… нежели возможности быть деканом лазарета. И сами все взорвали. Но я не знаю, что сейчас делается вовне — и я пришел к вам.
Она уже хотела сказать что-то резкое об издевательствах и проверках, о том, что ее заблокировали — и зная имя ее отца, трудно не знать этого… Пробку из памяти вышибло резко, но поздновато.
«Очень хороший человек, очень добрый и
Это… это возраст, усталость, раздражение. Гнев. Этого нельзя себе позволять. Чтобы поведение и манеры, точность подстройки просто вытеснили из сознания уже закачанную туда, уже разобранную почти информацию… много, много лет с ней такого не бывало. Но и студентов таких она не видела давно. А в таких количествах — никогда.
— Иван Петрович, как давно вас шантажируют открыто?
— Я занял пост декана восемь лет назад. Через год сменился начальник факультета, то есть, тогда уже декан факультета внутренних войск. Начались… определенные меры, нескольких курсантов хотели отчислять. Их перевели ко мне. Я довольно быстро захотел подать жалобу в Общественный совет.
— И тогда вас познакомили с текущей политикой?
— Да, можно сказать так. До того меня не беспокоили, я с головой нырнул в переустройство своего факультета и никому не мешал… Дело в том, Анаит Александровна, что предыдущее руководство было немногим лучше нынешнего, в человеческом смысле. В профессиональном, насколько я могу судить, оно много ему уступало. Понимаете, здесь раньше все было намного хуже. Во всех отношениях. Когда Моран принялся наводить порядок, на него молиться были готовы. Я помню эти времена, я уже был замдекана… У нас почти никто не почувствовал, что реформы свернули не туда. А я слишком зарылся в дела своего факультета — по нам предыдущий режим ударил очень сильно — и упустил момент, когда еще можно было что-то сделать. Мне — что-то сделать. Мне не хотелось повторять эту ошибку. Насколько я знаю нашего полковника, он оставил вас без связи. Я принес вам кое-что помимо сирени.
— Что же? — спрашивает Анаит, чтобы как-то разбавить скорбный монолог. Интереса нет. Даже теперь, когда она поняла, в какую ловушку попал этот человек. Он гражданский в зоне боевых действий. Хороший гражданский, не орет, не мечется, делает, что может, но тут ему не место. Его нужно вытащить, вылечить — и отправить заниматься своим делом. Он не виноват, бедный Иван Петрович, что Анаит в нем померещился товарищ. В крайнем случае — противник.
— Импульсный передатчик. Мощный. Наш карантин пробьет. И ключ к нему. От перехвата не застраховано, но расшифровывать ваше послание будут от восьми часов до двенадцати, если повезет.
Если бы, если бы нельзя было полностью полагаться на характеристики Максима — и то только потому, что характеристики он составлял по просьбе Джона, — Анаит позвала бы Сона: выставить гостя как провокатора. Он не провокатор. Он добронамеренный гражданский, и он не знал, кого сюда прислали — другого гражданского, представителя какой-то фракции… или человека, которому есть что противопоставить здешним бешеным лисам. Он должен был как-то проверить, как-то узнать, с кем имеет дело. Негодный человек не спросил бы про Максима, не возмутился бы бездействием. А годный, но неграмотный — обрадовался бы передатчику… Бедный Иван Петрович.
Минутная стрелка на больших часах с настоящей — накануне проверено — кукушкой подползает к цифре 12. Во Флориде сейчас почти 5.
— Давайте посмотрим новости, Иван Петрович, — примирительно говорит Анаит. — Думаю, они того стоят.
— Ку-ку, — соглашаются часы.
И вот на часах десять, на больших, видных из любого угла спальни, часах над дверью — и рядом, за спиной, пусто, и давным-давно пусто, и не пахнет ни кофе, ни шоколадом, ни хотя бы живым и теплым. Изъяли и не вернули. Разбудили в половину четвертого, не дав проспать и часа, и — на тебе.
Где-то в памяти, между первым сном и вторым, осталось ощущение — цапнула за ворот, удивляясь, что под пальцами не галстук, а майка какая-то, просчитала весь стоящий за этим манифест, хихикнула: «Я бы на твоем месте в пижаме пошла…», и дальше в сон, пытаясь втиснуться в картинку, из которой уже вылиняла, выбралась, и теперь в сухую шкурку назад не влезешь, отращивай новую.
Встать, пойти, найти и оторвать наконец избалованному господину Сфорца голову; выдумал же — в любое время, по любому поводу требовать к себе. Спасите-помогите. А мы, между прочим, занимаемся чем? Контрабандой. А там никаких сюрпризов быть не могло.
Вечно у вас все горит, все взрывается. Хуже Бюро.
Причем в Бюро все горит и взрывается, потому что местные жители — народ основательный, заводной и технически грамотный. И преступления совершает обычно с размахом, выдумкой и полной самоотдачей. Вот вы когда-нибудь расследовали двойное убийство-самоубийство, где виновник торжества сначала украл два авиационных реактивных двигателя (на этой стадии к делу и подключилось Бюро), потом как-то установил их на свой вездеход, сжег ими жену, уговорив «постоять, посмотреть — все ли правильно»
