— Вот именно, — отозвался Сергей, — «ландышей вспыхнувших сил»… Кто ещё кроме гения так напишет?
— А если не гений, то и писать не стoит? — задал свой больной вопрос Савва.
Сергей задумался.
— Знаешь, Старик, стoит! Это будет твоё слово, твои стихи, твоя картина, твоя песня. Может, корявая, некрасивая, неброская, но твоя. А человеку всегда интересен человек как таковой, а не только гений. Да и потом, кто, например, знал при жизни Леонардо да Винчи? Никто не считал его гением; так, хороший художник. Таких много было в то время. Эпоха Возрождения! А через пятьсот лет он — гений! Старик, ты что-то пишешь? Прозу или стихи? — неожиданно в лоб спросил Сергей Савву.
— Прозу.
— И что, если не секрет?
— Ну, больше рассказы о животных, о природе, о том, что мне ближе и понятней.
— Это здорово! Значит, увидев тебя около издательства, я был прав, что ты там не случайно. Печатают?
— Нет. Все говорят, что написано неплохо, но там одно надо изменить, там другое заменить; тогда, мол, напечатаем. А зачем заменять, если я, что захотел, то и сказал, так, как мне видится и чувствуется? Менять под чью-то прихоть не хочу. Не печатают, значит, пока не созрел. Хотя есть и тут один сволочной момент.
— Какой? — Сергей откинулся на спинку стула и закурил сигарету, пуская кольца дыма. — Будешь? — Сергей подвинул пачку «Столичных» и зажигалку.
— Можно за компанию, — Савва закурил, неумело попыхивая сигаретой.
— Они ничего, курить можно, — кивнул Сергей, показывая на пачку. — Ты же вроде совсем не куришь, Старик.
— Балуюсь немного. Недавно для солидности трубку купил Фёдоровскую, табачок «Золотое руно» достал по случаю на Невском. В общем, если надо, держу марку.
— Ну, если под Хемингуэя косишь, то бороду и усы заведи, — засмеялся Сергей.
— Ты вот смеёшься. Послушай какая история вышла со мной недавно, — ответил Савва. — Выхожу я при очередном посещении издательства из кабинета заместителя редактора детского журнала «Искорки». Злой, как волк, после спора об одном моём рассказе про собаку. Догоняет меня в коридоре мужичок, из себя никакой: серенький, в очках. «Ты, студент, говорит, хочешь десять рублей заработать?» Я отвечаю: «Хочу!» А он мне: «Продай свой рассказ». Я удивился: «Зачем он тебе?» А он отвечает: «Я плачy тебе десятку, и твой рассказ становится моим, понятно?»
— Ну, а ты что? — Сергей внимательно посмотрел на Савву.
— Я продал. Деньги нужны были позарез, за квартиру нечем расплатиться. А тут червонец как с неба свалился. Вот теперь, если что напишу — несу ему свои рассказики, зарисовки. Он мне платит по пять, по десять рублей, когда как… Значит, есть спрос, раз платят…
— А где же он их печатает, ты хоть знаешь? — спросил Сергей.
— Нет, да и знать не хочу.
— Да-а-а…
Сергей взял бутылку, разлил вино и, помолчав, сказал:
— Ты меня удивляешь, Старик, как никто другой. Тебя же используют. Ты хоть это понимаешь?
— А мне, Серёжа, выжить надо. Родители если двадцать рублей пришлют, то это очень хорошо. Ну, стипендия — ещё двадцатка. На еду в принципе хватает. А на что одеваться? В кино, театр сходить, книги купить, девчонкам мороженое? Вот и пашешь, где придётся, лишь бы платили. Ты, Сергей, строго меня не суди: я же не чужое, своё продаю. Паршиво на душе от таких сделок с совестью. Но ты хотел правду услышать, вот и услышал.
Сергей поднял бокал, они чокнулись.
— За Мельпомену! — произнёс Сергей тост.
— Идёт, за неё, окаянную.
Они сидели в этом уютном ресторанчике ещё долго-долго и говорили обо всём, что их волновало: о современном искусстве, о выставке Пикассо, о новом спектакле Любимова, о новой книге Пастернака, о преподавателях и однокурсниках. Устав и немного захмелев, они вышли на свежий ленинградский воздух. Вечерний город встретил их тусклыми бликами фонарей и ярким светом витрин, толпой прохожих, спешащих кто куда, шумом машин и звонками трамваев. Они пошли к метро «Владимирская». Сергей читал свои стихи, цитировал любимого Бориса Пастернака и был таким простым и доступным, что, казалось, вот он, бери его голыми руками. Но эта видимость быстро рассеялась, когда Савва вдруг не согласился с ним по «Доктору Живаго».
— Знаешь, Серёжа, ничего принципиально нового Пастернак не написал — ни о революции, ни об интеллигенции, ни о гражданской войне. Всё это уже было и до него.
— У кого?
— Ну, хотя бы у того же Булгакова.
Спор закипел по новой. Сергей был непреклонен:
— Булгаков хороший писатель, даже отличный, но до Пастернака ему далеко.
У метро они расстались. Савва пожал руку Сергею:
— Ты не сердись, если что не так. Спасибо тебе за этот вечер.
— Тебе спасибо за урок. Живёшь и учишься рядом в одной группе, а кто ты такой Савва Мартынов, узнал только сегодня.
Они пожали друг другу руки и разошлись…
После этого они ещё несколько раз пытались наладить друг с другом контакты, но напряжённая жизнь Саввы, его постоянная занятость, необходимость зарабатывать на хлеб насущный, не оставляли ему свободного времени. Да и у Сергея не всё, видимо, ладилось в личном плане. Они то сходились, то расходились с Ириной. Весь курс переживал и следил за их отношениями, но Савва старался в них не вникать, чтобы не потерять своего взгляда на романтическую любовь. К сожалению, эта, как и многие похожие любовные истории, за которыми так пристально следят окружающие, закончилась плохо. Да и не могла она закончиться иначе: слишком много зрителей на этом спектакле жизни присутствовало. А раз так, то финалом всегда будет трагедия. Иного не дано. Хотя потрепать языками бывшие друзья и товарищи любят: «Такая пара, и так жалко, что она распалась…», «Такой ужас: он ушел, она нашла другого» и всё в том же духе. И невдомёк им всем, что они-то и есть разрушители счастья так «обожаемой» ими пары. Но это было лишь мнение Саввы, которое, впрочем, он не скрывал, когда там или тут речь заходила о Сергее Ковалёве, любимом ими однокурснике.
А тем временем и другие его однокашники делили любовь пополам с житейской выгодой: кто-то хотел закрепиться в Ленинграде навсегда, кто-то получить хотя бы временную прописку, кто-то остаться на кафедре… Господи, Гоподи, дай силы вспомнить о них. Милая, вечно одухотворённая, тоненькая, как былинка, красавица Лина вдруг увлеклась бравым парнем в тельняшке Мишкой Тархановым. Он был старше всех парней в группе, отслужил на флоте. И вот боевой задорный комсомольский вожак покоряет сердце Линочки. Вскоре загремела весёлая студенческая свадьба, и пара по Божьей воле остаётся в Ленинграде.
Алька, странствующий Жид, как говорили в старину, без угла и связей, делает за год до распределения предложение не очень красивой девушке из параллельной группы, но коренной ленинградке. Она соглашается. Опять звучит марш Мендельсона, и многочисленные родные, съехавшиеся со всей страны, шумно празднуют свадьбу ещё одного человека, вступившего в самостоятельную жизнь.
А потом ещё и ещё, чем ближе к распределению, тем чаще играли свадебные марши… Но это больная тема, думать на которую Савва Николаевич не любил. Уж очень веяло от этих воспоминаний рационализмом и умением жить, что не вмещалось в его понимание любви и бескорыстности чувств. Правда, это был лишь его взгляд на те события далёкой молодости. Да пусть извинят его те бывшие студенты и сокурсники, о которых он подумал не так, как, может, они того заслуживают. Это его виденье мира, и ничьё больше…
Но не только высокими чувствами и заботами об устройстве себя любимых жили студенты. К 50-летию
