быстрее, чем в городе, и «Третья охота» была удачнее, ибо грибы – вот они, за окошком. Правда, порой докучали поклонники, прослышавшие о его приезде на Волгу, зазывали в Калинин – выступать в библиотеке, встретиться с учителями…
Один из таких авторских его вечеров довелось вести мне, поскольку других желающих не нашлось: местное начальство косо смотрело на «опального» писателя, который прочно слыл явным монархистом и скрытым антисоветчиком.
В память об этом вечере, затянувшемся до поздней ночи, осталась у меня солоухинская книжка стихов «Имеющий в руках цветы» с его дарственной надписью.
Знакомство продолжилось в Москве, когда я уже работал в «Крокодиле». Встретились как-то в писательском клубе, вспомнили Тверь и то, как откликнулась она в одной из поздних его книжек – «Камешки на ладони». Я сказал Владимиру Алексеевичу, что многие из этих камешков до сих пор считают булыжниками те, в кого они попали. Он улыбнулся и заметил: «Там конкретных адресатов не было. Разве что совпадение…» Я не стал спорить, ибо хорошо знал некоторых героев вызвавшего острую реакцию сочинения. Это было что-то вроде астафьевских «Затесей». Интересно, что некоторое время спустя и Солоухин, и Астафьев напечатали свои миниатюры в «Крокодиле». А Виктор Петрович даже получил премию журнала.
Правда, сотрудничество это потребовало немалых трудов, прежде чем классики российской литературы появились на наших страницах.
С Астафьевым было проще. Я напомнил ему, как много лет назад мы с Андреем Дементьевым, который в ту пору возглавлял журнал «Юность», а я был его заместителем, спровоцировали Виктора Петровича на рассказ для не очень любимого сибирскими писателями издания. Дело прошлое, но истины ради надо сказать, что причины для этого у иных из них были. Так из-за дурацких, в общем-то, амбиций «Юность» навсегда лишилась возможности печатать Василия Шукшина. Хотя и принес он сюда один из первых своих рассказов. Редакции (скорее, кому-то из сотрудников редакции) не понравился заголовок шукшинский. Попросили изменить. Он отказался. В журнале уперлись. Он забрал рассказ, и больше ноги его здесь не было. Я в ту пору еще жил далеко от Москвы и историю эту слышал из уст своих коллег, когда уже занял ответсекретарский кабинет в знаменитом доме на площади Маяковского. А вот гранки рассказа с авторской правкой Шукшина видел своими глазами: у кого-то хватило ума сохранить эту реликвию для истории журнала.
У Астафьева личных обид на «Юность» не было. К нам же с Андреем, не зная нас близко, относился хорошо, судя по тому, что рассказ прислал.
Прочитав эти несколько страничек, мы поняли, что попали в капкан, который поставили совсем на другого «зверя». Сюжет астафьевского сочинения был полон таких откровенных подробностей приехавших на рыбалку (в Прибалтику) мужичков с легкомысленной гражданкой, кажется, медсестрой, что печатать это было совершенно невозможно, если иметь в виду, что до знаменитой перестройки оставалось еще несколько лет.
Мы написали Астафьеву письмо, в котором с самым возвышенным пиететом, переходящим в лесть и славословие, предложили необходимые поправки. И что же? Он позвонил и сказал: «Ладно, давайте. Но вообще-то, ребята, зря вы боитесь. У меня жизнь описана. А жизни бояться не надо».
Солоухина пришлось уговаривать долго. «Да я смешного ничего никогда не писал, – отвечал он на все мои уговоры. – И веселого у меня мало». Однако я все же доконал его и однажды услышал в трубке: «Сам зайти не смогу, пришлите кого- нибудь…»
Так началась наша теперь уже творческая дружба. И как-то при встрече Владимир Алексеевич сказал:
– Соблазнили вы меня. Я вот папку специальную завел – зеленую. Собираю в нее анекдоты, истории разные, байки. Как наполню – отдам.
Я приехал за этой папкой к нему на Красноармейскую. Он был один дома. Угостил чаем. Потом показал свою коллекцию «черных досок». Она поражала! В маленькой комнате висели на стене иконы, не похожие на другие. Какие-то слишком бытовые, и письмо слишком светское.
– Эти иконы, – пояснил мне хозяин, – московские купцы заказывали для благословения своих детей при женитьбе или замужестве. Так что тут сказывались вкусы заказчиков, а мошна определяла уровень исполнителя.
Прощаясь, Владимир Алексеевич передал мне ту самую зеленую папку, которая и была обещана, сказав при этом:
– Извините, не успел перепечатать, плохо себя чувствую.
Я взял исписанные летящим почерком странички, не зная, что больше уже никогда не увижу написавшего их человека.
Доведись Владимиру Солоухину завершить «сбор урожая» на этой ниве, он был бы богатым.
Увы, не довелось. Нам остались лишь несколько зерен, собранных его рукой.
Станислав Куняев
«Нам уходить нельзя…»
В конце 50-х годов, когда мое поколение входило в жизнь, у России уже был Владимир Солоухин, мы уже бродили вместе с ним «Владимирскими проселками», умывались «Каплей росы», растили с его помощью в душе русское понимание судьбы и жизни.
А потом – потом зачитывались «Письмами из Русского музея», открывали для себя святость и величие «Черных досок», понимали, что наступает «Время собирать камни»…
В середине 60-х нам всем стало легче – пришли Валентин Распутин, Василий Белов, Николай Рубцов, но мы помнили: одним из первых, кто начал борьбу за русское национальное понимание истории и культуры, был все-таки Владимир Солоухин.
В самое трудное время, на переломе 80-х и 90-х годов, когда по разным причинам от «Нашего современника» отошли некоторые его главные авторы, мы обратились к Владимиру Алексеевичу: войди в состав редколлегии, помоги журналу своим именем, своими новыми рукописями. Он согласился без колебаний.
Был он по-русски пристрастной и противоречивой натурой, человеком крайностей, из породы тех русских людей, о которых один из героев Достоевского говорил, что надо бы «сузить их». Но Солоухин суживаться не умел и не хотел. Свидетельство тому – его последнее произведение «Чаша», которое он передал журналу за месяц до смерти и которое мы опубликуем в седьмом номере «Нашего современника». Во многом оно спорное, но бесспорно одно – написано талантливым, мужественным, православным русским человеком. Многое из того, о чем говорится в «Чаше», откроет нам нового Солоухина.
Прощаясь с Владимиром Алексеевичем, все мы, его друзья, сотрудники редакции, читатели, вспомним главную мысль его жизни, которую он успел сказать нам, подобно Николаю Рубцову («Россия, Русь! Храни себя, храни!»), подобно Александру Яшину («Спешите делать добрые дела»):
Держитесь, копите силы,
Нам уходить нельзя.
Россия еще не погибла,
Пока мы живы, друзья.
История спорит с поэзией
Похоже, что в нашем журнале складывается некая печальная, но значительная традиция: незадолго до смерти выдающийся публицист Иван Васильев прислал нам свою последнюю повесть «Крестьянский сын», Борис Можаев передал журналу как прозаическое завещание роман «Изгой», а весной этого года Владимир Алексеевич Солоухин позвонил мне и сказал, что закончил книгу размышлений о встречах с русскими эмигрантами в основном «первой волны», размышлений о судьбах потомков некогда славных русских родов, – рукопись называется «Чаша». «Понимаешь, чаша бытия», – своим окающим голосом добавил он в конце разговора. Я прочитал, не во всем согласился с автором, приготовился к разговору, желая кое-что уточнить, в чем-то переубедить Солоухина, позвонил ему в больницу, чтобы договориться о встрече, но было уже поздно. Крестьянский аристократ, русский патриот, всемирно известный писатель уже умирал. Но мы успели дать ему обещание, что «Чаша» будет напечатана в журнале. И однако все сомнения, которыми я хотел поделиться с Владимиром Алексеевичем, приходится изложить в этих комментариях к «Чаше».
Владимир Солоухин, которому посчастливилось с середины 60-х годов довольно часто бывать за границей без особенного контроля над ним, был свободен и смел в выборе своих знакомств и как поэт страстно и самозабвенно, поэтически-восторженно составил свои впечатления о русских женщинах из известных аристократических фамилий, об артистах, о писателях, малоизвестных в то время в Советской России, о героях Белого сопротивления времен гражданской войны.
Когда, вселяя тень надежды,
наперевес неся штыки,
как бы в сияющих одеждах
шли Белой гвардии полки…
Стихотворение печаталось в нашем журнале осенью 1989 года. Помню, как я просил Владимира Алексеевича подумать над строчкой «сияющие одежды»: ведь не святыми же они были! Но поэт не хотел становиться историком… Словом, он влюбился в этот призрачный мир с той же пристрастностью и восторгом, с каким воспела Марина Цветаева в книге «Лебединый стан» героев- рыцарей Белой идеи («Молодость. Доблесть. Вандея. Дон»)… Но есть поэзия, и есть история. А для историка, каковым Солоухин никогда и не пытался стать, эмиграция всегда была сложным и противоречивым явлением. Поэт же воспринимал историю в очищенном виде – без интриг, грязи, корысти и неизбежного эгоизма, личного и сословного, присущего всем ее персонажам. Да к тому же и воспоминания людей, с которыми встречался Солоухин, конечно же были очищены от всякой временной накипи и хранили в себе все самое идеальное, самое возвышенное, самое святое из всего, что было в их памяти. Впрочем, это вполне понятно и естественно. Я тоже не раз встречался с феноменом такого
