чтобы в широкой аудитории я не затрагивал этой темы. Разве что в письмах после августовского переворота 1991 года их свидетельства стали подробнее и откровенней. Но при этом меня всегда озадачивало одно обстоятельство: удивляясь, как мы жили и как можем жить в «страшном» и «тоталитарном» мире социализма, негодуя и осуждая его, мои собеседники тем не менее порой с негодованием отзывались о реальном мире, в котором жили, но даже в мыслях не допускали, что в нем можно хоть что-то изменить.
Из письма русской женщины, подписчицы нашего журнала, живущей во Флориде: «У нас сильная эпидемия гриппа. Я пока здорова. Сижу дома. Убийства даже на Рождество не прекращаются. Убивают детей, насилуют, убивают на дорогах. Если кто перегонит – убивают. Этому учат ТВ и Голливуд. Израиль продает оружие Китаю для захвата Сибири. Он может все. У него атомное оружие с 60 -го года. А Северную Корею шантажируют».
Но то, что можно позволить себе в личном письме, ни в одной американской аудитории никто не позволит себе никогда. Сразу потеряешь или работу, или репутацию. Еще один отрывок из письма русского человека, живущего в Америке и радостно приветствовавшего падение Советской власти: «Сейчас в США уничтожают христианство. На ТВ рождественские фильмы, которым 50 лет. Сегодня Голливуд их не делает. Президент, его баба и патлатая дочь зажгли елку в Белом Доме на первый день Хануки – 9 декабря. 50 процентов населения не умеет читать. Мозги забиты бесовской пропагандой, деньги и секс вместо Бога».
Может быть, что из-за условий такого террора среды русские эмигранты всех возрастов, волн и поколений не осмелились сказать ни одного слова (по крайней мере, я не слышал), ни коллективного, ни личного, в защиту разрываемой на части Югославии или униженной и растоптанной «мировым сообществом» сербской православной цивилизации. А ведь для многих из них, для их дедов, отцов и матерей Югославия, и особенно ее сербские земли, стала после изгнания из России второй родиной, обогревшей и приютившей беженцев. Промолчали. Не осмелились. Поскольку давно уже живут по закону так называемого «цивилизованного мира» и вольно или невольно становятся его естественной и покорной частью.
В Америке давно существует «Конгресс русских американцев» – почтенное объединение выходцев из России. Когда американский конгресс 6–8 июля 1958 года принял «Закон о порабощенных нациях», предусматривавший не только борьбу с коммунизмом, но – главное! – и расчленение России, закон, в котором черным по белому было прописано, что все народы СССР и России – татары, чеченцы, украинцы, и даже казаки, независимо от того, в какие века, добровольно или нет, они вошли в состав нашей империи, – сегодня они все поддерживаются Америкой в борьбе за независимость, русские американцы оказались в ложном положении. Всех националистов – украинских, белорусских, прибалтийских, северокавказских – десятилетиями лелеяла Америка. Только русским националистам с их мечтами о «великой и неделимой» всегда плевала в душу. Попытался было «Конгресс русских американцев» робко вякать о том, что «Закон о порабощенных нациях» несправедлив, что бороться надо с коммунизмом, а не с Россией. Но их быстро поставили на свое место потомки людей, загнавших северо-индейские племена в резервации, отрезавших у Мексики Техас и Калифорнию. Эмигрант Александр Зиновьев несколько лет тому назад «открыл Америку», когда сформулировал то, что произошло за годы перестройки: «Метили в коммунизм, а попали в Россию». И все зааплодировали его проницательности, восхитились… А чего восхищаться было? В «Законе о порабощенных нациях» эта мишень была открыто определена уже сорок лет тому назад. Вот и Чечня уже отваливается по этому плану, а к нам все приезжают потомки Волынских, Щербатовых, Апраксиных, Небольсиных, Романовых. Выступают на телевидении, на соборах, симпозиумах, конференциях, учат нас, как нам жить дальше, наблюдают, как разваливается Россия, и полные впечатлений возвращаются обратно в свой свободный мир, о котором один из наших русских читателей, живущий за океаном, пишет так:
«На русских каждый день атака в ТВ и прессе. Они – “русская мафия”. Защитить нас некому. Здешние русские организации боятся открыть рот. И таким образом русские имеют репутацию гангстеров- убийц.
К вам полетел Солженицын. Ну и что он может сделать? Он жил здесь и за русских тоже не заступался».
…Но мы, в разговоре об эмиграции, далеко ушли от солоухинской «Чаши». Не подумали бы только читатели, что я чуть ли не политический противник Солоухина. Мы оба – русские люди, и перед этим обстоятельством меркли все наши частные разногласия. Для меня он всегда был крупным, талантливым, «штучным», как любит говорить композитор Георгий Васильевич Свиридов, человеком, которого я всегда ценил и уважал.
Несмотря на все мои сомнения, дополнения и даже несогласия, высказанные выше, истины ради должен сказать, что в «Чаше» есть многие страницы, новые и неожиданные для поэта и для его читателей. Размышления о деятельности Иосифа Сталина, замечательный рассказ о жизни Александра Вертинского с неизвестными доселе документами, жесткая, ироническая, но справедливая переоценка Солоухиным имен Вознесенского, Евтушенко, Бродского, Растроповича. Много интересного для себя найдет читатель в солоухинских портретах Ивана Бунина, прозаика Ильи Сургучева, Надежды Плевицкой, певца Николая Гедды. А если дотошные читатели в чем-то будут несогласны с Владимиром Алексеевичем, где-то найдут преувеличения, противоречия, эмоциональные перехлесты в содержимом его «Чаши», то очень прошу не забывать, что Солоухин по природе был не историком, а поэтом. «А у поэтов, – как сказал Есенин, – свой закон».
Нина Краснова Учитель + ученица…
Смерть Владимира Солоухина для меня не только самое печальное событие 1997 года, но и самое печальное событие всей моей жизни. Потому что Владимир Солоухин – для меня не просто мой ЛЮБИМЫЙ ПИСАТЕЛЬ со всех заглавных букв, который, идя «владимирскими проселками», открыл мне и миру не Америку, а Россию, но и мой УЧИТЕЛЬ и ДРУГ и ПОКРОВИТЕЛЬ, и – мой ЛИТЕРАТУРНЫЙ ОТЕЦ! Он знал и поддерживал меня, девочку из Рязани, из провинции, с первых моих шагов на «кремнистом пути» литературном, помогал мне расти и формироваться как поэту, как личности, оберегал меня, как некое трогательное творение русской природы, нуждающееся в защите, как лесную фиалку, как бабочку пестрянку из Красной книги. Без него меня не было бы. Без него я была бы не я. И моя судьба сложилась бы иначе, чем сложилась, и, скорее всего, оказалась бы «поломатой». Он рекомендовал меня в Литературный институт – помог мне осуществить эту главную мечту моей юности. Помог мне выпустить первую книгу стихов «Разбег» – вытащил меня на литературную орбиту. Рекомендовал меня в Союз писателей… Помогал мне «пробивать» в свет мои новые книги, особенно когда редактора пытались зарубить их своими беспощадными топорами… Он помогал мне в самых критических и отчаянных ситуациях, помогал и делом, и словом, и мудрым советом, и добрым участием в моей судьбе, и просто своим присутствием на грешной земле… Ну и, конечно, своим творчеством, своими произведениями… Он помогал мне «разуть» глаза на серьезные проблемы нашей действительности… Он присылал мне в Рязань свои книги и рукописи своих неопубликованных книг. И я не только читала их, но и, сидя на вольных хлебах, как свободная художница, и подрабатывая машинисткой, печатала их ему на машинке, и за годы и годы перепечатала почти все его произведения, полное собрание сочинений, в том числе и «вещи», за которые его едва не исключили, едва не «поперли» из всех «рядов» (правда, из рядов КПСС он потом сам ушел)…
Сейчас я готовлю книгу нашей с Владимиром Солоухиным переписки из серии «Учитель + ученица…». Там видна вся история наших с ним отношений в течение целых 25-ти лет (срок «серебряной свадьбы»), видны истоки этих отношений, их развитие и превращение в настоящую дружбу (которая предполагает по меньшей мере взаимную симпатию с обеих сторон).
Владимир Солоухин, как почти все писатели нашего времени, не любил писать писем, не склонен был к регулярной переписке, в отличие от классиков XIX века – Тургенева, Чехова, Льва Толстого, у которых эпистолярный жанр занимает немалую часть литературного наследия. Но он очень любил получать письма от меня, а я любила писать и посылать их ему (в пропорции: один к десяти, десять в ответ на одно). И он очень быстро откликался на те из них, в которых я просила у него какого-то совета и участия или в которых он чувствовал мой сигнал SOS.
Наша с Владимиром Солоухиным переписка возникла из нашей с ним дружбы, которую она же в свою очередь и укрепила, из наших с ним общих дел, которые связывали нас, из нашей физической отдаленности друг от друга на расстояние 200 километров, равное расстоянию между нашими городами, между Москвой и Рязанью, что интересным и таинственным образом тоже связывало и сближало нас, из не частости и кратковременности наших с ним встреч (не интимных, к разочарованию какого-нибудь «ждателя» и «жаждателя» «клубнички», но полных духовного кайфа, недоступного натурам чересчур материалистическим), а с моей стороны – еще и из моего желания лучше раскрыться перед своим учителем, из моего неумения (особенно на первых порах) говорить с ним при встречах (чему мешало мое благоговение перед ним и моя стеснительность) и из моего стремления овладеть этим искусством хотя бы в письмах… А кроме того – из моей
