Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

пеньке, а искать грибы. Вообще, я считаю, что гриб приносит человеку четыре удовольствия. Первое, когда вы его увидите, особенно хороший гриб – боровик, рыжик, груздь. Второе, когда вы его сорвете и убедитесь, что он не червивый. Очень много грибов, несмотря на их красоту, приходится выбрасывать тут же, на месте. Третье удовольствие, когда вы дома начнете разбирать грибы по сортам: которые солить, которые мариновать, которые жарить. И, наконец, четвертое удовольствие – есть грибы. Ну и, конечно, под хорошую настоечку. Можно водочку настоять на смородинном листе, можно – на тмине. И вот гриб под рюмочку – это уже будет самое большое удовольствие.

– Какие грибы, по-вашему, вкуснее: тушеные, жареные, маринованные, соленые или, может быть, сырые?

–  Никому не пришло бы в голову сушить рыжики, грузди и сыроежки. Эти грибы хороши только в соленом виде. Причем могут быть и сыро-соленые: это значит, не отваривая, их нужно просто засолить, и через месяц-полтора они будут готовы. А если отварить и посолить, тогда уже через два дня их можно есть. Белый гриб, напротив, как правило, именно сушат, потому что он наиболее ценен. Конечно, он и в свежем виде хорош, это царь грибов, но лучше всего его сушить. И тогда он будет действительно драгоценностью. Зимой из него отвары, соусы, супы делают. Но есть универсальные грибы, скажем, невзрачный на вид опенок. Он на все идет. Его можно сушить, жарить, мариновать, солить. Или приготовить замечательный деликатес – «грибную икру». Особенно из маслят она хороша. А в общем, есть грибы губчатые и пластинчатые. Так вот, все пластинчатые идут в засол или в маринад. А все губчатые, как правило, сушат.

– Что вы чувствуете, когда не можете унести в лукошке всех грибов?

– Ну, таких случаев у меня не было. А вот моя мать, Степанида Ивановна, рассказывала мне случай из молодости. Их барин (тогда еще были помещики) насадил лесок еловый, и на четвертый или пятый год там высыпали рыжики. Рыжик – один из самых лучших и редких грибов, его уже пора в Красную книгу заносить. И она пошла по грибы и нарезала их столько, что моему отцу, Алексею Алексеевичу, пришлось запрягать лошадь в телегу, чтобы их из лесу в деревню привезти. А у меня таких случаев не было.

– Как вы думаете, у грибов есть национальность?

– Ну, встречаются грибы ядовитые, бывают поганки, как у людей. Я бы по- другому вопрос поставил: есть грибные нации и не грибные. Вот немцы мало собирают грибы. И французы. Разве что трюфели: там даже специальных собачек натаскивают на их поиски. А так довольствуются шампиньонами, выращенными искусственно в теплицах и траншеях. А есть нации грибные. И как ни странно, не обвините меня только в национализме, любовь к грибам более свойственна славянским народам. Поляки – грибная нация. Если вы попадете в Варшаву, идите на базар и найдете там огромное количество грибов – и сушеных, и маринованных, и соленых, все, что хотите. Очень любят грибы в Белоруссии, ну и, конечно, по всей России. Хотя и со странностями. Скажем, Сибирь, таежная Сибирь, там уж грибов всяких полно. Но белых – лучших! – грибов они не берут. Признают только грузди и рыжики, то есть то, что идет в засол.

– Владимир Алексеевич, а есть ли у грибов метафорический или даже экзистенциальный смысл? Все-таки они имеют кое-какое отношение к смерти…

– Грибы всегда были загадкой. Еще Аксаков думал, что грибы зарождаются от тени. Грибы растут большими, замкнутыми кольцами, их в старину называли «ведьмины круги». Теперь-то мы знаем, что грибы – это как яблоки на яблоне. Само дерево скрыто в земле, оно называется грибницей, а вот плоды вырастают наружу. Представьте себе человека, который увидел бы вдруг в воздухе висящими огромное количество яблок, а яблоню саму не видел бы. Это бы показалось ему чудом. Я знаю, что грибами можно отравиться, но никакой мистики в этом нет. В России от водки больше помирают.

Лидия Сычева Ненаписанное интервью

Виталя Канавкин, редактор отдела культуры нашего «Глобуса», просто бредил книгами писателя Солоухина. «Нет, – хватал он меня за руку в коридоре, – ты послушай!» – и гнал наизусть что-нибудь солоухинское.

Культурная политика нашего журнала была так же противоречива, как и личность Витали. Чувства его были горячи, но не глубоки. Кумиры сотворялись и рушились, и лишь один из них – Владимир Солоухин.

Наконец мне надоели «солоухинские чтения» в коридоре, и я спросила:

– Виталя, если ты его так любишь, почему не сделаешь с ним интервью? (Втайне я тешила себя мыслью, что вылившись на бумагу, энтузиазм Канавкина иссякнет.)

– Я боюсь, – вздохнул редактор. – Да, боюсь, – он воодушевился этой мыслью и бросился ее развивать: – Кто я, что я, по сравнению с Владимиром Алексеевичем! Потом, разве он согласится? – В печати как раз прошла информация, что Солоухин тяжело болен. – Как, что я ему скажу? У меня спазмы горло схватят, – трудно было представить такую ситуацию, но я смолчала. – Вот если бы с тобой, – спасительная идея пришла к нему в голову, – я хоть на край света!

– Ладно, – сказала я. – Так и быть, пойду. В качестве эскорта. Безмолвного, почетного сопровождения твоей трусливой персоны. Но учти: текст писать будешь ты, вести беседу – тоже.

Теперь уже я надеялась, что Солоухин нам откажет. Канавкин с величайшим благоговением положил передо мной клочок бумаги с телефонным номером.

Трубку взяли на шестом или седьмом гудке, глухо сказали «да».

– Владимир Алексеевич? – не вполне веря услышанному, удивилась я.

– Он самый, – подтвердил Солоухин.

Я усилила громкость:

– Мы, сотрудники журнала «Глобус» Ольга Брянцева и Виталий Канавкин, просим Вас дать для нашего издания интервью!

– Орать-то не надо, – степенно заметил Солоухин и в такой же раздумчивой манере назначил нам место, день и час.

Стояли майские дни, по-весеннему яркие, с молодым солнцем, с еще не затоптанной и не запыленной травой; пахло свежим листом, обновленной хвоей, подсыхающей глиной. Мы подошли к двухэтажному дому с облупленными голубыми ставнями. Во дворе сиротели старые белые «Жигули» с проржавленным местами кузовом. Мы двинулись вокруг дома в поисках входной двери и увидели белоголового невысокого дедка. Я открыла рот, чтобы спросить его: не знает ли он, где живет писатель Солоухин?; но в эту самую секунду Виталя, утробно екнув, воздел руки вверх и закричал со слезой в голосе, ставя каждое слово отдельно:

– Владимир! Алексеевич! Это! Мы! Журналисты! Пришли!

– Здравствуйте, – основательно сказал писатель.

– Здрасте, – растерянно сказала я и наконец-то закрыла рот.

Жалость сжала мне сердце: нас ждали. К нам готовились, для нас принарядились. По давноненадеванной сорочке шли складки, образовавшиеся от долгого хранения. Брюки были высоко поддернуты – гораздо выше талии – отчего писатель казался ниже ростом.

Сопровождаемые Виталиной болтовней, мы поднялись на второй этаж, в кабинет. У журнального столика горела настольная лампа, разгоняя полумрак от зашторенных темным окон. В просторной, даже чересчур, комнате тонули книжные полки, массивный письменный стол, редкие, одинокие стулья… Я споткнулась о пустую бутылку «Белого медведя», и она долго катилась по полу.

– Пиво-то я люблю, – заметил Солоухин.

Мы угнездились втроем у журнального столика, Виталя настроил диктофон. Теперь, вблизи, я узнавала и признавала в этом пожилом человеке известного писателя, чьими книгами когда-то зачитывалась. Лицо его было землисто-бледно, устало; глаза потеряли глубину и выразительность, черты одрябли; жизнь умирания начиналась в нем, но и эта жизнь – жизнь; он походил на большую, широкую, мелеющую реку, которая, даже погибая, несла прежнюю воду.

А беседа не пошла. Казалось, что Виталя знал о солоухинских книгах больше, чем автор. Канавкин подобострастно фанатствовал, льстиво цитировал, делал лестные сопоставления. Все без толку: писатель откровенно скучал, пару раз с трудом удержал зевоту, поддакивал вяло, а если и пускался в рассуждения, то они были донельзя вторичными по сравнению с его же собственными произведениями. Пытка литературой продолжалась минут сорок. Но вот Виталя дошел до мирского:

– Владимир Алексеевич! А книги-то у Вас сейчас выходят?

Писатель оживился – похвастать ему было чем. Мы склонились над одним из томов собрания сочинений, разглядывая вклейку с фотографиями.

– Вот родители мои, – объяснял Солоухин, ударяя на о, – вот дом наш в Олепино…

– Хороший дом! – невольно вырвалось у меня. Да и как не оценить высокий фундамент, фасад в пять окон, богатую крышу?!

Солоухин и бровью не повел. Продолжал:

– С ребятами в Литинституте, после войны. А это на съезде писательском. С Солженицыным в Вермонте, в Америке…

Фотографии закончились. Виталя снова взялся за работу:

– А Вы современную литературу читаете? Пелевина там, Сорокина?

– Сорокина да, хорошо знаю, поэта, Валентина; а молодой человек ко мне приходил на днях, не помню его фамилии, просил рекомендацию в Союз, так читать невозможно. Но я дал, не жалко.

И эта тема была исчерпана.

Тут-то и наступил перелом в нашей встрече.

–  Вот, Владимир Алексеевич, вы не подумайте чего плохого, я не хотел, а Оля говорит: давай, что тут такого? Вы, конечно, можете обидеться, но Оля (он спешил меня «сдать»), короче, мы принесли вам бутылку водки и банку огурцов!

– Да? – приятно удивился писатель и впервые посмотрел на меня с