Саврасках, ни-ко-го! Все та же горькая тишина стояла окрест. Будто хозяева навсегда бросили дом. И никогда больше не вернутся. Даже на действующем кладбище есть своя жизнь, свое сообщество покойных, есть вечный покой, но нет вечного одиночества! Оттого ли, что жизнь моя была не устроена и я скиталась «с лейкой и блокнотом» в поисках пропитания, или от жалости к людям из автобуса, или просто от страха перед одинокой дорогой, слезы катились у меня по щекам. Я стояла на обочине у километрового столба и думала: вот они – владимирско-солоухинские проселки, мне почти столько же лет, сколько было писателю, когда он творил свою первую восторженную книгу, а в груди у меня нет ни радости, ни красоты, ни восхищения, ни романтики, словно часть души выжгли кислотой. Так где же мне жить и что же мне любить?! Как жить и зачем жить? Да и стоит ли жить вообще?
…А перед моими глазами ходило серебряными волнами хлебное поле, далеко, до жестокого, стального горизонта, все волновалось оно и вздыхало; и таким оно было огромным, бескрайним, спокойным, что все мои беды показались суетой и тленом, дурью, истерикой… Надо жить…
Алексей Георгиевский
Предлагаемое читателям «ЛГ» интервью с писателем, общественным деятелем Владимиром Солоухиным (1924–1997) состоялось в октябре – декабре 1984 года, двадцать лет назад. Интервью было заказано журналом «Наш современник» (его главным редактором С. В. Викуловым) критику, литературоведу Алексею Георгиевскому, занимавшемуся исследованием творчества Вл. Солоухина, с тем чтобы сделать блоки с его большой литературоведческой статьей «Глубже черпай и живи», названной так солоухинской поэтической строкой. Статья не смогла выйти в свет, так же как и интервью, ибо именно в это время Солоухин впал в немилость, в опалу у властей предержащих, и его собирались даже исключать из Союза советских писателей. Как оказалось – из-за рассуждений положительного характера в неопубликованной (!) рукописи о царской семье. Вл. Солоухин «не под запись» признавался интервьюеру в том, что его произведения, идущие в печать, вызывают особенное внимание у цензоров: «Если я напишу одну строку, может быть, она пройдет, но если фразу, несколько фраз, абзац, то обязательно появляются цензурные закорючки, вопросы, купюры и пр.». Оказывал воздействие в той или иной мере и «автоцензор». («Зачем писать или говорить в интервью то, что не может быть напечатанным.) Тем не менее, данное интервью представляет интерес, как говорится, „фактическим материалом“, заключенным в нем (в том числе сугубо теоретическими моментами, высказываниями – о соотношении публицистики и художественности в литературе, по малым жанрам и т. д.), а также тем, что в нем все-таки проблескивают типичные солоухинские „фрондерские“ мысли, высказывания, тогда опережавшие время. Чувствуется дыхание этого кризисного „предперестроечного“ времени. А также проявляется творческая индивидуальность писателя. В этом интервью как бы снят „верхний слой“ проблем творчества Солоухина. При учете его публицистических и литературоведческих, культурологических статей, очерков здесь через вопросы интервьюера произошла акцентировка наиболее важных моментов, положений, занимавших и волновавших художника на протяжении последних десятилетий. Интервью интересно в определении той позиции, которую занимали лучшие представители нашей литературы, общественной мысли этого времени.
– Я, как говорится, «многостаночник»; несмотря на свои 60 лет, продолжаю чувствовать себя стихотворцем, поэтом, все-таки это у меня на первом месте, я даже шутя иногда говорю, что проза – это хобби просто мое.
Собственно творческим актом в любом виде искусства является рождение замысла. Замысел рождается мгновенно, хотя этому предшествует накопление жизненного опыта на протяжении лет и десятилетий. И когда художником владеет замысел, он не думает: а как бы пооригинальнее форму изобрести. Это уже у художника либо есть, либо нет. И ежели он видит мир по-своему, то каких-то дополнительных задач, чисто художественных, ему решать не надо: он будет; просто наиболее добросовестно, наиболее выразительно, с его точки зрения, воплощать тот замысел, который у него народился – в уме, в душе, так сказать, внутри его сознания. Поэтому ваш вопрос может только одно означать: если я что-то задумал и пишу, то меня волнует, как написать это наиболее выразительно. Настоящая форма в глаза не бросается и в глаза не бьет. Возьмите «Евгения Онегина», возьмите Твардовского, скажем, с его «Василием Теркиным» и с другим поэмами: в глаза не бьет. Читаешь, будто и формы-то тут никакой нет, просто прекрасно написано все. И поэтому если говорить обо мне, то тоже не могу сказать, что меня сейчас как художника волнуют такие-то задачи, там, как бы перейти от мужской рифмы к женской или что-нибудь в этот роде. Нет. Родится замысел – я его буду воплощать.
– Меня волнует и поворот рек северных на юг, я считаю, что это будет огромное преступление против нашей природы среднерусской. Меня волнует состояние среднерусской деревни нашей, которая распадается, обезлюдевает. И вообще срединная часть нашего государства обезлюдевает. Меня волнует состояние народа: и алкоголизм, и равнодушие к труду, и равнодушие друг к другу. Но это не значит, что я за все эти темы сейчас начну хвататься и буду пытаться их воплощать. По мере сил я стараюсь – в рассказах ли, в очерках ли, в стихах ли – не уходить от этих всех вопросов, и даже наоборот, решать.
– Публицистика и общественная деятельность – разные понятия. Публицистика – это собственно писательская деятельность. Действительно, все русские писатели были публицистами. Писали статьи, речи говорили, выступали. Или даже где-то в художественном произведении все равно какая-то публицистика была, публицистические отступления. Например, у Толстого – очень много публицистических отступлений в романах, лирические отступления, которые смыкаются с публицистикой. А общественная деятельность его – помощь голодающим: деньги собирал, столовые устраивал для голодающих…
У меня в «Письмах из Русского музея» много публицистики, в последней работе – «Продолжение времени» – тоже. Это моя непосредственная писательская задача.
Стихи тоже публицистическими могут быть. Другое дело – общественная деятельность. Скажем, можно было бы принимать более активное участие в Обществе по охране памятников. Меня избирали членом президиума этого общества, но недолго я там работал, потому что считаю его бесправным, а потому бесполезным почти. Можно выступать на литературных вечерах, собирать какие-то подписи, письма писать какие-то в защиту природы или в защиту памятников старины – вот это общественная деятельность в чистом виде.
Многие писатели у нас ведут другую общественную деятельность: их выбирают депутатами, секретарями Союза… Или, например, редактор журнала или член редколлегии. В общем, такого рода деятельности у меня никакой общественной нет. За исключением публичных выступлений, литературных вечеров. За исключением того, что я всегда готов поддержать всеми доступными мне средствами какую-то идею, повторяю, по защите природы ли, по защите ли памятников старины и так далее.
– Вся писательская работа – общественная деятельность. Чтобы не писал: романы, стихи, все это его общественная деятельность в чистом виде. Вот он депутат Верховного или местного совета – это его общественная деятельность. То есть это работа, не связанная со страницей писательской, которая лежит на столе. Должность какая-то, собрание, конференция, симпозиум. Вот сейчас в Софии в конце октября будет Международная ассамблея писателей, я участвовал уже в двух таких софийских ассамблеях. Это – тоже все общественная деятельность.
– Ну, это просто проходят вечера литературные, выступить на юбилее у товарища, председательствовать… Мало ли на каких вечерах приходилось председательствовать… Юбилей у кого-нибудь. Попросят. Соглашаюсь. Как и каждый из нас. Это жизнь просто.
– Блок – тоже коллега. В Тарханы ездил на Лермонтовские дни, я не чураюсь такой деятельности. И в Михайловское ездил на Пушкинский праздник. В прошлом году статью мне
