Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

«Литературная газета» заказала к столетию смерти Тургенева – я написал. Общественная это работа или не общественная? Общественная, но и литературная тоже.

– То есть вы не мыслите художественного творчества без общественной деятельности: все это неделимо для вас…

– Есть люди среди писателей, которые считают: вот я сижу, пишу, никаких звонков, собраний – от всего отбрыкиваются. Никаких вечеров, никаких статей – ничего. Есть такая линия поведения. Вот Тендряков, недавно скончавшийся, таким был. А у меня немножко другой темперамент гражданский – я охотно принимаю участие во всех мероприятиях.

– Владимир Алексеевич, что повлияло (или кто повлиял) решающим образом на ваше стремление писать?

– Это, так сказать, тайна тайн, и никто этого не знает. Вот я люблю пример приводить с Нестеровым, – будущего известного художника мальчиком отдали в реальное училище в Москве (он из уфимской купеческой семьи). Проучившись год или два, он пишет, не помню где: не то в дневнике, не то в письме своем: «Я начинаю выделяться по рисованию». Почему сто человек учатся, а один начинает выделяться по рисованию, а другой, может, по пению, а третий – по шахматам, а четвертый – по математике? Вот какие-то способности, те или иные, или другие: математические, может, актерские или певческие, как у Шаляпина, проявились, или художнические, как у Нестерова. Или, скажем, в Рязани бегают сотни мальчишек белоголовых, а один Сережа Есенин начинает писать стихи… Почему вдруг в четырех классах начальной школы, где я учился, одного вот обуяла, так сказать, страсть писать стихи – трудно сказать… Конечно, я могу назвать поэтов, кто был первыми, чьи стихи я слушал, заучивал наизусть, еще не умея читать даже. У меня сестра была, Екатерина Алексеевна, она очень любила читать вслух Пушкина, Лермонтова, у нее были прекрасные однотомники и того, и другого. Моя мать знала наизусть много стихов Некрасова, Никитина, Сурикова, Кольцова. И вот стихи Лермонтова, Пушкина, Некрасова я заучивал, запоминал с голоса. Но не думаю, чтобы это одно могло повлиять: если начать с детства, заставить мальчика четырех лет заучивать наизусть стихи, то это еще не значит, что он потом сам начнет тоже стихи писать.

– К какому времени относится первоначальное желание что-то запечатлеть, к какому возрасту?

– К очень раннему, не знаю, сколько лет, но была попытка зафиксировать какой-то момент… Но более или менее уже основательно бумагу марать я начал, наверное, так, с пятого класса.

– Владимир Алексеевич, я знаю, что прошедшим летом вы жили – уезжали и снова возвращались – в Алепине. Что вы могли бы сказать о сегодняшней своей «малой родине»?

– К сожалению, ничего хорошего сказать не могу. Вот, школу у нас лет десять назад закрыли в селе: некого учить стало. Окрестные деревеньки, которые кипели и кишели жизнью вокруг нашего села, – они все распались, их фактически уже нету, осталось по два-три дома. Насколько я могу понять, дела в колхозе у нас не ахти как идут, полное равнодушие колхозников, то есть как колхозников? Колхозников сейчас нет – это сельскохозяйственные рабочие, потому что трудодни давно ликвидировали. Молодежь не задерживается в деревнях, она вся уходит в города, народу мало. Что касается нашего села, то вид его обезобразился: ограда была у церкви сломана, сама церквушка приходит в запустение.

– Вы в этом году в Алепине чем-нибудь занимались в творческом плане?

– Этим летом я решил систематизировать огромное количество читательских писем, которые получил на протяжении последних десятилетий. Пока я предварительную только работу провел, те отложил письма, где какие-то проблемы ставятся. Я надеюсь потом эти письма привести в порядок и какие-то перепечатать так, чтобы создалась какая-то цельная картина. Ну книга не книга, вообще такого прецедента не было, чтобы публиковать книгу из читательских писем, но мне хочется пока хоть для себя собрать, а потом – неизвестно, может, и прецедент создадим, может быть, можно будет и опубликовать такую книгу. Дело в том, что сразу будет разрез общества: чем интересуется читатель, что он думает по тому или другому поводу.

– Таким образом, вы продолжите традицию новаторских и по форме, и по содержанию ваших публикаций…

– Мне просто хочется, чтобы эти читательские письма не пропадали, так сказать, втуне. Мне хочется показать: о чем думали читатели, что они советовали, что они предлагали, за что они сами болели, что переживали, когда читали мои книжки.

– Владимир Алексеевич, а как продвигается работа над давно вами обещанным романом «Смех за левым плечом»?

– Я с ним не тороплюсь, успею – не успею, потому что стимула особенного нет… Я чувствую, как все последнее, что я написал, опубликовать не так просто будет. Я пишу его, потихонечку он подвигается, но ведь приходится отвлекаться: вот, я перевел эпос бурятский. Это большая работа была, огромная работа: 24 тысячи строк. Потом я писал рассказы, постепенно у меня складывается книга рассказов: «Ненаписанные рассказы». Ну и так далее: там статья о Лермонтове, о Тургеневе, другие статьи.

– Владимир Алексеевич, тип рассказа, означенный такими вашими миниатюрами, как «Тары-бары (маленькие неумышленные мистификации)», «Обед за границей», «Бутылка старого вина», «Трость», и некоторыми другими, относят к традиции устных бытовых (застольных) рассказов, стоящих у истока жанра (анекдот, фабльо, шванк). Есть у вас и рассказы лирико-философские: «Зимний день», «Девочки на урезе моря», «Под одной крышей», «Ледяные вершины человечества» и другие. На какой тип рассказа вы более ориентированы сегодня?

– Да ни на какой! По настроению: сейчас я смеюсь, через час загрустил. Это все мое, важно только, чтобы потом они выстроились в какую-то мозаику и выразили то, о чем я думал на протяжении этих лет, то есть меня самого, чтобы они как-то выразили.

– Массовый читатель часто принимает лирическое «я» писателя в художественных произведениях за него самого «впрямую», тогда как известно, что авторское «я» представляет в лирической прозе еще и общественный образ современника. Чем вас привлекает такая форма повествования и бывают ли здесь трудности, издержки?

– Так сложилось, что наиболее доступным для меня этот жанр оказался… Происходит процесс, как я называю, самотипизации. У Пришвина, например, нет таких героев, как Наташа Ростова, Григорий Мелехов, Евгений Онегин. Там, в его книгах, только один Пришвин, сам. Да даже у Бунина мы не найдем таких героев, как Онегин, Обломов. Или как герои Гоголя: Чичиков, Собакевич, Хлестаков… Нету. Встает личность Бунина самого. Как из лермонтовских книг – и стихов, и прозы – тоже, личность, в общем, самого Лермонтова встает. Даже у Куприна, во многом. И по-другому пишущий таким образом писать не умеет. И в голову ему даже не приходит, что можно писать по-другому.

– Каково, на ваш взгляд, нынче положение с охраной, реставрацией, использованием памятников истории, архитектуры и культуры?

– Да неважное положение. Казалось бы, много сделано: вот, Суздаль отреставрирован, Золотое кольцо… В Москве многие памятники реставрируются, приводятся в порядок. И пока один реставрируется, пять памятников остаются в прежнем положении и приходят в негодность. Недавно, вот, взорвали собор на главной площади Брянска. Вот сейчас из Минска мне пишут: у них там какой-то ценнейший памятник сносить собираются, который даже в войну уцелел… Понимаете, надо, чтобы изменился климат сам, отношение ко всем памятникам старины в принципе. Надо какое-то широкое, правительственное, государственное решение, чтобы, знаете, вот, как целину поднимали, БАМ строят, – чтобы все приняли участие.

– Как вы понимаете прогресс, и, в частности, как вы оцениваете современный технический прогресс?

– Производственную деятельность человечество остановить не может. Еще десять лет назад я прочитал у какого-то американского ученого о том, что, для того чтобы спасти природу, уже завтра надо сокращать на 40 процентов производственную деятельность. Никто не сократит: заводы нельзя остановить, все уже раскрутилось… Одежды меньше нельзя производить. Уже идет процесс, куда же от этого денешься. Конечно, есть всегда возможности, когда явно неразумно, а все-таки люди делают. Вот это другой разговор. Вот я считаю, что явно было неразумно Байкал портить: на Байкале открывать два целлюлозных комбината. Уникальное озеро на всем земном шаре, пятая часть всей пресной воды всего земного шара, уникальной воды, дистиллированной почти, ее в аккумуляторы можно заливать, понимаете, как… Как защищали? Леонов защищал, Олег Васильевич Волков, Чивилихин покойный. Вот сейчас поворот северных рек на юг, в Каспийское море – чудовищная затея. Испорчена будет вся Вологодчина, вся Архангельская область, залиты водой будут огромнейшие пространства, причем водой мелкой. Это в болото все превратится, обезлюдеет окончательно наш Русский Север.

– А как вы понимаете прогресс в нравственно-философском плане? Аристотель говорил: «Если мы идем вперед в знании, а уступаем в нравственности, значит, мы идем назад». Или наш современник Андрей Вознесенский пишет, что «все прогрессы реакционны, если рушится человек»…

– Я давно