об этом писал уже двадцать, тридцать лет назад. О прогрессе истинном и прогрессе мнимом. Что наука может разрушить гору Эверест, она Луну взорвать даже может, но наука не может сделать хоть чуточку добрее и лучше человеческое сердце и человека как такового. Человечество в целом становится сильнее благодаря техническому прогрессу.
Но стал ли сильнее один человек как таковой, вот вы, я вот? Стали ли мы сильнее, лучше, чем были Ньютоны, Пушкины, Сократы, Аристотели, Бальзаки? Чем мы сильнее, чем мы лучше? Отдельно взятый человек? Вот выйдешь в поле, чем ты лучше человека такого же, но который в прошлом веке жил, скажем? Прогресс технический все человечество куда-то ведет. Но человек отдельный лучше не становится, даже напротив.
– Под прогрессом чаще всего понимается тех. сторона, достижения всего человечества в целом на космонавтике. Все это замечательно. А отдельный человек? Для кого все делается? Только тот прогресс истинный, что лежит в сфере духовности человека.
– Это надо быть специалистом, чтобы с цифрами говорить об этих проблемах.
– А в набат мы все бьем, но бьем, так сказать, без цифр в руках, без каких- либо исчерпывающих: сколько леса, сколько воды, сколько воздуха и какая загрязненность.
– Все привыкли думать, что я консерватор, ретроград, а я с большим интересом иногда воспринимаю современное искусство тоже. Я эстраду люблю, Вертинского люблю и Окуджаву люблю. Конечно, в определенной ситуации, – собрались, вот мы, сидим, – необязательно всегда надо Баха, Вагнера, Бетховена слушать. Современная эстрада иногда, может, даже более необходима бывает. А так, в пределах разумного, прогресс должен быть, конечно.
– Ну, круг моих симпатий в литературе более или менее ясен: я уже не раз эти обоймы все перечислял как-то. Это наша «деревенская проза». Белов, Распутин… Удивительный роман Булгакова, которым невозможно начитаться: читаешь и перечитываешь…
– Бездуховность огромная: 9 тысяч членов Союза писателей, чуть поменьше, наверное, музыкантов и чуть поменьше художников, – а в общем, настоящего, подлинного искусства очень немного. Это обусловливается многими факторами: действительно бездуховностью, желанием во что бы то ни стало удержаться на поверхности. Халтура, не знаю, несознательная, может, еще нет глубины… Мы забыли о том, что у нас были Пушкин, Достоевский, Толстой. Берешь повесть современную, читаешь – это что: каменный век опять, возвращение к каменному веку? По своей бездуховности, неинтересности какой-то, по языку… По всему. И поэтому радуешься, когда возникает живое явление. Нет пульса, в искусстве пульс важен. Хватаешь за руку, а это муляж. И поэтому живые, с пульсом произведения просто наперечет. «На Иртыше» Залыгин написал, там где-то пульс пробивался, у Трифонова – Трифонова даже назову, хотя он во многом компромиссный писатель, – вот у Володи Крупина сейчас какой-то живинкой повеяло. Вот Екимов Борис, сидит там в Калаче-на-Дону, – живой писатель. Астафьев великолепный писатель, и живой, с полнокровным пульсом.
– Все, даже самые крупные наши поэты русские занимались переводами. У Лермонтова, у Пушкина то и дело встречается: из Анакреона, из Горация, из Катулла. И Фет, и Тютчев много переводили.
Бывает, понравится у иноязычного поэта стихотворение, возникает даже чувство сожаления, что не я его написал, хорошей зависти чувство возникает. Тогда его и переведешь. Если же не так… то это как служба; я не служу нигде, не получаю зарплаты. Я главным образом так и смотрю на перевод: это моя служба.
Священник Дмитрий Дудко Труженик Русский
4 апреля 1997 года умер великий русский писатель Владимир Алексеевич Солоухин.
Я не оговорился, что он великий, это покажет самым убедительным образом время. Пока же скажу, почему он великий, и не просто, а русский. Потому что в самое безбожное время он смотрел на православную церковь как на свет, который нужен нашему народу, и русский потому, что я не знаю более такого человека, как он, который бы так болел за Россию.
Возьмите его книги, хотя бы «Письма из Русского музея», «Черные доски», – они вам скажут о многом.
Это вот главное, почему он великий русский писатель.
Ну, конечно, просто писатель он тоже большой. Откройте его «Владимирские проселки», «Капли росы», какой свежестью пахнет в вашу душу и теми образами, и теми естественными, присущими русскому народу словами, которыми он пользуется. Под его пером даже незначительные вещи сияли ювелирной красотой.
Напомню читателю, что третий его день по смерти совпадал с воскресеньем, это как показатель того, что он жил воскресеньем из мертвых вообще, и в частности – России.
9-й день – 12 апреля, суббота – Похвала Пресвятой Богородицы – значит, Матерь Божия опекала его, в 9-й день, как есть предание Церкви, душа идет на поклонение к Богу во второй раз, с 3-го по 9-й она рассматривает красоты рая. Матерь Божия предстанет с ним перед Своим Сыном, Спасителем всех людей. 40-й день, 13 мая, вторник, это как раз пасхальные дни, да торжествует Владимир Солоухин вечно с Богом.
Как обычно пишется на могиле: год рождения 1924-й – тире – год смерти 1997-й. Жития его было 72 года. Царство ему Небесное.
А теперь хочу сказать о личном знакомстве с Солоухиным и как я его напутствовал в вечную жизнь.
Мне позвонила Татьяна Карпова, кинорежиссер, и сказала, что меня хочет видеть Солоухин, немного помолчала и добавила: он тяжело болен. Если вы согласны, вам позвонят и помогут с ним встретиться.
В самом деле, вскоре мне позвонил Чавчавадзе, потомок грузинского поэта Чавчавадзе, с грузинскими писателями Солоухин дружил, и сказал, что Солоухин в больнице, нужно бы его пособоровать и причастить, дал мне телефон больницы.
Я позвонил, подошла женщина, обслуживающая его, передала телефон Солоухину, говорил он слабым голосом, но вполне понятным.
– Как ваше здоровье? – спросил я.
– Неважно.
Соборовать в больнице, он сказал, не надо, для этого нужны соответствующие условия, вот когда выйду, тогда, а причастить хорошо бы.
Договорились в какой день, лучше в пятницу, на этом условились. Через некоторое время мне звонят из больницы:
– Причастие не надо бы откладывать, давайте в четверг.
Я договорился с моим духовным сыном Виктором, жена Солоухина сказала, что она тоже хочет поехать с нами.
До этого я с ней созванивался, и она рассказала, что у него рак, он очень похудел, но радуется, когда к нему приходят.
Ехали мы с трудом, несколько раз путали дорогу, как будто кто-то мешал, не сразу попали в тот корпус, в котором он лежал. Союз писателей, как сказала жена, выхлопотал ему эту больницу (кремлевская) бесплатно, но они много платят тем, кто ухаживает за ним. Деньги пока есть – посчастливилось издать три его последних книги. Помолчала и добавила: за эти три книги пострадали издатели. Эти же книги и главные, за которые ненавидят его враги. Разговор продолжался. Они не знали, какой он болезнью болеет, хотя другим он сообщил. Ему предлагали операцию, он отказался. Сказал, что я уже все сделал для России, что мог, пора и уходить туда.
Наконец, мы попали в палату, в которой он лежал, в это время он спал. Около него дежурила женщина, верующая, как видно, сразу подошла под благословение.
Разбудить его было трудно, но он открыл глаза. Снова закрывал. Жена осторожно продолжала его будить. Более или менее проснулся. Стали молиться. Порой он широко раскрывал глаза, крестился. Начал исповедовать. Он был в полном сознании, вспоминал грехи.
Я спросил: нет ли у него сомнения или отчаяния. Он сказал твердо: нет!
– Находитесь ли вы с кем во вражде?
Он тоже определенно сказал, что нет.
Но как причастить, раздумывал я, проглотит ли он Частицу? Решил от Большой Частицы извлечь маленькую. Все-таки с большим трудом причастился. И сразу повеселел. Те, кто находился возле, говорили:
– Главное, заговорил отчетливо, почти прежним голосом.
Мы еще побыли немного, он помахал нам на прощание рукой.
Я не думал, что на следующий день он умрет. Отпевали его, как известно, в храме Христа Спасителя, о котором он много беспокоился. Еще несколько слов личных.
Когда вышли его «Письма из Русского музея», я ему написал. Он мне сразу ответил. С тех пор мы стали с ним встречаться, дружески и понимающе беседовали. После моего последнего ареста кто-то, наверное, хотел нас развести, мы не встречались. За год или два до смерти я ему позвонил в Переделкино. Он спросил:
– Может, что-то нужно?
– Просто давно вас не видел, – в голосе
